Клод-Франсуа де Меневаль - Наполеон. Годы величия

Первый консул был полностью информирован о деталях заговора. Откровения, которые содержались в письмах, захваченных у эмигрантов в Эттенхейме, Оффенбурге и других местах на правом берегу Рейна, письма, которые направлялись первому консулу специальными курьерами, доклады, которые он заставлял перехватывать, и информация, которую он собрал со всех сторон, рассеяли его последние сомнения.

Эти документы доказали план враждебных действий против французского правительства, подтвердили роль, отведенную герцогу Энгиенскому, и его отношения с эмигрантами, нашедшими себе прибежище на правом берегу Рейна.

20 марта, около трех часов дня, герцог Энгиенский прибыл к парижской заставе Вилетт. Там он содержался под стражей, пока не пришел приказ о его переводе в Венсенский форт. В пять часов вечера он был помешен в Венсенскую тюрьму.

В тот же день был издан декрет с приказом, из которого следовало, что герцог Энгиенский обвиняется в том, что восстал с оружием в руках против республики, что содержался и все еще находится на денежном содержании Англии, что участвовал в заговорах, инициируемых этой державой против безопасности республики на ее территории и за границей. В соответствии с этими обвинениями он должен предстать перед военным трибуналом, состоящим из семи членов, назначаемых военным губернатором Парижа. Вышеуказанному военному трибуналу предписано проводить свои заседания в Венсене. В соответствии с условиями этого декрета пять полковников пехотных и кавалерийских полков гарнизона города Парижа, майор элитного жандармского полка, выступавший в качестве докладчика, и генерал Юлен, городской комендант Парижа, были включены в состав военного трибунала губернатором Парижа. Все эти офицеры прибыли в Венсен каждый в отдельности. Им не сообщили имени узника, которого они собирались судить, и, только прибыв в Венсен, они узнали, что это герцог Энгиенский.

Дотанкур, главный докладчик, приступил к первому допросу принца. Герцог, пожаловавшись на жестокое обращение с ним и на свое отчаянное положение, выразил пожелание, чтобы его заслушал сам первый консул. Дотанкур посоветовал ему изложить просьбу об аудиенции в самом конце отчета о его допросе. Обращение принца было следующим:

«Прежде, чем подписать официальный отчет о моем допросе, я искренне прошу разрешения на личную беседу с первым консулом. Мое имя, мой ранг, мои взгляды и ужас моего положения заставляют меня надеяться, что он не откажет в моей просьбе.

Л.А.Г. де Бурбон».

Этот трогательный призыв к великодушному врагу проявить милосердие так и не передали человеку, к которому он был обращен.

Этот документ был представлен членам военного суда. Только один из судей, а именно генерал Барруа, выразил мнение, что просьба об аудиенции должна быть отправлена первому консулу. Но ответы герцога Энгиенского на допросе, обстоятельства, при которых он был арестован, убежденность членов суда в том, что принц был соучастником и даже главой заговора, подготовленного в Париже, — все это представлялось офицерам, судившим по всей строгости военного криминального кодекса, вполне веской причиной для осуждения принца. Его право на апелляцию первому консулу было зарезервировано, но только после оглашения приговора. Благородные господа, а именно такими были члены военного суда, не могли унизиться до того, чтобы позволить своей совести проявить нерешительность перед лицом жесткого приказа.

Первый консул не сомневался в том, что принц должен быть осужден; но несомненно и то, что он ожидал: если возникнет такая необходимость, к нему обратятся до того, как приговор будет приведен в исполнение. Доказательством подобного хода мыслей Наполеона служит тот факт, что в это же время он отдал распоряжение Маре, своему государственному секретарю, находившемуся в тот момент в Мальмезоне, отбыть в Париж с письмом государственному советнику Реалю с указанием выехать в Венсен и лично допросить герцога Энгиенского. После этого Реаль должен был вернуться и сообщить результаты допроса Наполеону. Г-н Маре, если я помню точно, выехал из Мальмезона в Париж в семь часов вечера и примерно в десять часов оставил письмо в доме г-на Реаля. В силу той фатальности, которая, казалось, предопределила весь ход событий в этом деле, Реаль, не имевший за последние восемь дней ни минуты отдыха и проведший несколько бессонных ночей, именно в этот день почувствовал себя окончательно разбитым. Он запретил своему камердинеру будить его до пяти часов утра. Письмо, отправленное из офиса государственного секретаря, показалось недостаточно важным для того, чтобы разбудить г-на Реаля. Среди писем, которые ему вручили, когда он пробудился ото сна, было и письмо государственного секретаря. Он оделся с быстротой, на которую только был способен, и помчался в Венсен, но на пути туда встретил полковника Савари, который сказал ему, что приговор в отношении герцога Энгиенского уже приведен в исполнение. Савари, восседавший на лошади, продолжил свой путь в Мальмезон, куда прибыл в восемь часов утра. Его немедленно проводили в кабинет первого консула, где присутствовал и я. Савари вкратце доложил о приговоре и об его исполнении. Услыхав, что герцог Энгиенский просил о встрече с ним, первый консул, не расспрашивая более ни о каких деталях, к которым он всегда был очень пристрастен, перебил Савари, чтобы спросить: что же произошло с Реалем и прибыл ли тот в Венсен. Услышав, что Реаль не добрался до Венсена, Наполеон замолчал и, в задумчивости скрестив за спиной руки, стал ходить взад и вперед, пока не доложили о прибытии г-на Реаля. Выслушав объяснения последнего и перекинувшись с ним парой слов, он вновь погрузился в задумчивость и затем, не выразив ни слова одобрения или порицания, взял свою шляпу и сказал: «Ну что ж, хорошо», — оставив г-на Реаля в состоянии полного недоумения и вызвав у него своим поведением в какой-то степени чувство тревоги. Мы слышали, как первый консул медленно поднялся по лестнице, которая вела в небольшую комнату, занимаемую им как раз над библиотекой. Там он захлопнул за собой дверь и в течение длительного времени не выходил.

21 марта того же года в ранний час я зашел в комнату императора и нашел его уже проснувшимся. Он лежал, облокотившись на подушку и выглядел мрачным и усталым; но когда я вошел, он сел и стал частыми движениями тереть рукой лоб. «Констан, — сказал он мне, — у меня болит голова». Затем, откинув одеяло, добавил: «Я очень плохо спал». Казалось, он был чем-то чрезвычайно озабочен и полностью поглощен какими-то мыслями. На его лице лежала печать меланхолии и страдания, вызвавшая у меня удивление и определенную обеспокоенность. Пока я одевал его, он не произнес ни слова, чего никогда не случалось, за исключением тех случаев, когда что-то тревожило его или очень беспокоило. В этот раз с ним были только Рустам и я.