Клод-Франсуа де Меневаль - Наполеон. Годы величия

В этот день обед отличался, как никогда, общим молчанием. Императрица проплакала весь день; и для того, чтобы скрыть, насколько это возможно, бледность лица и красноту глаз, она надела большую белую шляпу, поля которой полностью скрывали ее лицо. Император сидел, не проронив ни слова, его взгляд был прикован только к тарелке, и лишь время от времени конвульсивные гримасы выдавали состояние крайнего волнения; если ему случалось отрывать глаза от тарелки, то он украдкой бросал страдальческий взгляд на императрицу. Придворные офицеры, стоявшие неподвижно, словно статуи, печально смотрели на эту тягостную и мрачную сцену. Их величества не притрагивались к пище, и были слышны только монотонный шепот обслуживающего персонала, подававшего и уносившего прочь блюда, и звенящий звук от механических ударов императорского ножа по краю бокала.

Только однажды его величество нарушил царившую тишину глубоким вздохом, за которым последовали обращенные к одному из офицеров следующие слова: «Который сейчас час?» Судя по всему, это был бесцельный вопрос, поскольку император не слышал, или, по крайней мере, казалось, что не слышал, ответа; но почти немедленно он встал из-за стола, и за ним медленными шагами последовала императрица, прижимая к губам носовой платок, словно желая подавить рыдания.

Был принесен кофе, и, в соответствии с обычаем, паж вручил поднос императрице, чтобы она могла сама наполнить чашку; но император перехватил поднос, налил кофе в чашку и бросил в нее сахар, не отрывая взгляда от императрицы, которая продолжала стоять, словно пораженная оцепенением. Наполеон выпил кофе и вернул чашку пажу, затем подал сигнал, что хочет остаться один с императрицей, и закрыл дверь салона.

Я находился снаружи, присев у двери; и вскоре в столовой никого не осталось, за исключением одного из префектов дворца, который безостановочно ходил по комнате, скрестив руки и предвидя, так же, как и я, ужасные события.

Через несколько минут я услышал крики и вскочил с кресла; в тот же момент император открыл быстро двери, выглянул и увидел только нас двоих. Императрица лежала на полу, крича так, словно у нее разрывалось сердце: «Нет, ты этого не сделаешь! Ты не можешь убить меня!»

Церемониймейстер столовой повернулся спиной. Я сделал шаг по направлению к нему, он понял меня и удалился. Его величество приказал человеку, который был со мной, войти в салон, и двери снова закрылись.

Потом я узнал, что император попросил его помочь перенести императрицу в ее апартаменты. «У нее, — объяснил он, — сильное нервное потрясение, и ее состояние требует, чтобы о ней немедленно позаботились». Г-н де Боссе с помощью императора поднял императрицу на руки; и император, взяв лампу с каминной доски, освещал путь г-ну Боссе вдоль коридора, из которого небольшая лестница вела вниз, в апартаменты императрицы. Эта лестница была столь узкой, что человек с такой ношей не смог бы спуститься, не рискуя упасть; и г-н Боссе призвал на помощь хранителя архивов, который обязан был всегда находиться у дверей императорского кабинета, которые выходили на эту лестницу. Хранителю архивов передали лампу, в которой уже не было необходимости, так как во дворце повсюду только что зажгли лампы. Его величество прошел мимо хранителя архивов, который все еще держал лампу, и, взяв ноги ее величества, вдвоем с г-ном Боссе благополучно донес находившуюся в состоянии обморока императрицу вниз по лестнице до ее спальной комнаты.

Император звонком вызвал придворных женщин. Когда они пришли, он удалился со слезами на глазах. Это случай настолько повлиял на императора, что он сказал г-ну де Боссе дрожащим, прерывающимся голосом несколько слов, которые тот при любых обстоятельствах должен был хранить в тайне. Волнение императора было очень сильным, если он решился рассказать г-ну де Боссе о причине отчаяния ее величества: интересы Франции и имперской династии потребовали решений вопреки велениям его сердца, развод стал его долгом — прискорбным и болезненным, но обязательным.

Королева Гортензия и г-н Корвисар посетили императрицу, которая провела ужасную ночь. Император не мог заснуть и много раз вставал, чтобы выяснить состояние Жозефины. В течение всей ночи ее величество не произнесла ни слова.

Очень скоро после этого события Мюрат, Жером, король Вюртемберга, королевы и принцессы имперской семьи прибыли в Париж, чтобы присутствовать на торжествах, устроенных городом в честь его величества в ознаменование военных побед и умиротворения Германии, и в то же время отпраздновать годовщину акта коронации. Предстояло также открытие сессии Законодательного собрания.

Было необходимо, чтобы в интервале между событием, которое я только что описал, и днем подписания декрета о разводе императрица присутствовала на всех официальных мероприятиях и посетила сопутствовавшие им празднества. И это в то время, когда лишь одно одиночество могло в какой-то степени облегчить ее горе. Какие страдания ей пришлось переносить и как часто она должна была сетовать по поводу создавшегося положения, в котором у нее ничего не осталось, кроме необходимости скрывать свои чувства!

3 декабря 1809 года их величества направились в собор Парижской Богоматери, где был исполнен «Те Деум», после которого императорский кортеж проследовал во дворец Законодательного собрания. Открытие его сессии было проведено с необычайной пышностью. Император занял свое место под аккомпанемент неописуемо бурного восторга, и никогда еще его появление не вызывало подобного взрыва аплодисментов. Даже императрица стала выглядеть более радостной, и казалось, ей доставляет большое удовлетворение выражение всеобщей любви к тому, кто вскоре не будет ее супругом; но когда император начал говорить, она вновь погрузилась в мрачные раздумья.

Было почти пять часов, когда кортеж вернулся в Тюильри, и в половине восьмого должен был начаться императорский банкет. В промежутке был проведен посольский прием, после которого гости проследовали в галерею Дианы. Император провел государственный обед в одежде, в которой он был на коронации, и ни на минуту не снимал с головы шляпу, украшенную плюмажем. Он ел больше обычного, изменив своей привычке, несмотря на испытываемые страдания, и без конца бросал вокруг взгляды, принуждая главного камергера каждый раз склоняться к нему в ожидании указаний, которых он не собирался давать. Императрица сидела напротив него в на редкость великолепном платье, украшенном вышивкой и сверкавшем от множества бриллиантов, но ее лицо выражало даже большее страдание, чем утром.

На следующий день в городской ратуше были продолжены великолепные торжества, во время которых императрица проявила свои обычные изящные манеры и уважение к окружающим. Это было ее последнее появление на официальной церемонии.