Эдвард О’Мира - Голос с острова Святой Елены

Прежде чем покинуть Яффу, — продолжал свой рассказ Наполеон, — и после того как большое число больных и раненых было принято на борт кораблей, я узнал, что в госпитале находятся солдаты, столь опасно больные, что их нельзя сдвигать с места. Я немедленно приказал всем шефам медицинской службы проконсультироваться вместе, что следует делать в этом случае, и своё мнение доложить мне. В соответствии с моим приказом они встретились и выяснили, что семь или восемь солдат настолько больны, что, по их мнению, никаких шансов на выживание у этих больных нет, и они не проживут более двадцати четырёх или двадцати шести часов; более того, пораженные чумой, они могут распространить эту болезнь. Некоторые из них, сохранявшие сознание, понимая, что их покинут, страстно умоляли, чтобы их предали смерти.

Ларрей придерживался того мнения, что их выздоровление невозможно и эти бедняги не смогут долго просуществовать; но, поскольку они ещё могут оставаться живыми, когда в город вступят турецкие войска, которые привыкли причинять жестокие мучения своим пленникам, Ларрей считал, что было бы актом милосердия пойти навстречу пожеланиям этих бедняг и на несколько часов сократить их жизнь. Деженетт не поддержал это предложение, заявив, что в соответствии с его профессией он должен лечить больных, а не умерщвлять их. Немедленно после совещания врачей ко мне пришёл Ларрей и информировал меня о сложившихся обстоятельствах, а также о мнении Деженетта, добавив при этом, что, возможно, Деженетт прав.

«Но, — продолжал Ларрей, — те солдаты не смогут прожить дольше, чем несколько часов, от силы двадцать четыре или двадцать шесть часов; и если вы оставите кавалерийский арьергард, чтобы защитить больных от передовых отрядов турок, то этого будет достаточно». Соответственно я приказал кавалерийскому отряду до пятисот всадников остаться в городе и не покидать госпиталь до тех пор, пока не умрут все больные солдаты. Кавалеристы остались и потом доложили мне, что все больные скончались до того, как кавалерийский отряд покинул город. Но со временем я слышал, что Сидней Смит обнаружил, когда вошёл в город, одного или двух солдат живыми.

Такова правда всего этого дела. Смею сказать, что теперь Вилсон знает сам, что он ошибался. Сидней Смит никогда не утверждал подобного. Не сомневаюсь, что вся эта история с отравлением возникла в связи с тем, что Деженетт, бывший словоохотливым человеком, что-то сказал, а это что-то потом было неправильно понято и не совсем верно повторялось. Деженетт, — продолжал Наполеон, — был хорошим человеком, и, несмотря на то, что он поднял шумиху вокруг этой истории, я не обиделся и уже потом держал его при себе во время различных военных кампаний. Не думаю, что это было бы преступлением, если бы больным солдатам дали опиум, наоборот, я считаю, что это было бы актом милосердия. Было бы жестокостью оставить несчастных, у которых не было никакой возможности выжить, только ради того, чтобы они могли подвергнуться жестокой резне со стороны турок, что было в обычае последних.

Генерал обязан поступать со своими солдатами точно так же, как он сам бы хотел, чтобы поступили с ним. Любой здравомыслящий человек, оказавшийся в аналогичной ситуации, предпочтёт принять лёгкую смерть на несколько часов раньше того, чем умереть от пыток этих варваров. Вам приходилось бывать среди турок, и вы знаете, что они за люди. Я прошу вас теперь поставить себя на место тех больных солдат, и тогда пусть вас спросят, что вы предпочитаете: остаться в живых на несколько часов, чтобы подвергнуться пыткам этих злодеев, или принять опиум?» Я ответил: «Вне всяких сомнений, я бы предпочёл последнее». «Конечно, так поступил бы любой человек, — подтвердил Наполеон, — если бы мой собственный сын (а я люблю моего так же, как каждый отец любит своего ребёнка) оказался в подобном положении, то я бы посоветовал и ему дать опиум; и, если бы это случилось со мной, то я бы настаивал, чтобы меня отравили, если бы я находился в сознании и у меня было достаточно сил, чтобы требовать это. Но, однако, ситуация сложилась тогда не такой уж напряжённой, чтобы помешать мне оставить команду кавалеристов для защиты больных, что и было сделано.

Если бы я посчитал, что такая мера, как выдача опиума больным, крайне необходима, то я бы созвал военный совет, заявил на нём о необходимости применения опиума и в приказе о действиях на предстоящий день опубликовал своё решение. Оно не было бы ни для кого секретом. Неужели вы думаете, что мои войска сражались бы ради меня с невиданным доселе энтузиазмом и с чувством искренней привязанности, если бы я был способен на то, чтобы тайно отравлять моих солдат (так как осуществление необходимых мер втайне приобретает видимость совершения преступления), или на такое варварство, как езда в карете по трупам и раненым, всё ещё истекающим кровью после сражения? Нет, нет, мне бы никогда не пришлось повторить этакое во второй раз. Непременно нашёлся бы кто-нибудь, кто застрелил меня, когда я проезжал мимо него в карете. Даже кто-нибудь из раненых, у кого осталось достаточно сил, чтобы нажать на курок, обязательно пристрелил бы меня.

В моей политической карьере, — продолжал Наполеон, — я никогда не совершал преступления. В мой последний час я могу заявить об этом. Если бы я так поступал, то меня бы сейчас здесь не было. Мне бы следовало уничтожить Бурбонов. Мне оставалось только дать согласие на это, и они бы прекратили своё существование.

Меня обвиняли в том, что я совершал такие ненужные преступления, как расстрел по моему приказу Пишегрю, Райта и других. Не желая смерти Райта, я хотел предать гласности его свидетельские показания о том, что Питт приказал убийцам высадиться на берег Франции, чтобы преднамеренно и сознательно убить меня. Райт покончил с собой, вероятно, потому, что не мог компрометировать своё правительство. Какими мотивами я мог руководствоваться, убивая Пишегрю? Это был человек, который был виновен вне всяких сомнений, его вина была очевидна, веские доказательства против него были налицо. Все улики были против него. Его осуждение было несомненным. Возможно, мне следовало помиловать его. Если бы Моро в самом деле был приговорён к смертной казни, то тогда люди могли бы сказать, что именно я был причиной его казни, и они, очевидно, были бы совершенно правы, ибо Моро был единственным человеком, которого по веским причинам я мог опасаться; и с тех пор его считают невиновным. Он, как и я, не происходил из знатного рода; Пишегрю был аристократом, он находился на содержании Англии, его смерть была неизбежной».

Тут же я спросил Наполеона, правда ли, что Талейран держал у себя письмо, написанное ему герцогом Энгиенским, и предал это письмо гласности только через два дня после казни герцога? На этот вопрос Наполеон ответил следующим образом: «Это действительно было именно так: герцог написал письмо, предлагая свои услуги и попросив у меня армию под его командование. Но этот негодяй Талейран поставил меня в известность об этом письме только через два дня после казни герцога». Я заявил, что Талейран таким образом фактически виновен в смерти герцога. «Талейран, — ответил Наполеон, — это — бездельник, способный на любое преступление. Я приказал арестовать герцога Энгиенского вследствие того, что Бурбоны высадили на берег Франции убийц, чтобы убить меня. Я принял решение дать им знать, что платой за их попытки убить меня будет кровь одного из их принцев. Герцог Энгиенский соответственно был предан суду за то, что поднял оружие против республики, он был признан виновным и расстрелян в силу существовавших законов, предусматривавших смертную казнь за подобное преступление.