Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Переходя в разговоре от одного предмета к другому, в суждении о которых он выказывал так много ума и верных определений, коснулись мы и русской литературы, старинной и новой, которую он очень любит, а особливо поэзию, и знает очень хорошо все произведения наших замечательных поэтов.

Я проговорил с этим чрезвычайно интересным человеком, и вместе с тем обладающим даром красноречия, с 8 часов утра до трех часов пополудни, совершенно не заметив этого времени. Мы, кажется, друг другу очень понравились, и он, прощаясь со мною, просил меня посещать его и [сказал,] что он будет всегда рад моему приходу, что я с большим [удовольствием] обещал исполнять [695].

Пришед домой, мысли мои были беспрерывно заняты новым, так любопытным знакомым и всем, что у него видел и от него слышал.

На этой же неделе я уже был два раза у Алексеева и с таким же наслаждением проводил с ним время. Разговоры его обо всем делаются час от часу интереснее. Этот человек прекрасных правил, держась православия, очень набожен, но весьма благоразумно, и в нем нету никакого ханжества, а заметна небольшая наклонность к мистицизму. Он весьма интересно и любопытно выводит из писаний некоторых церковных книг законы химии и физики. Таинственность, с которою он занимается своими химическими работами, и совершенное его убеждение о влиянии планет и созвездий не только на Землю как все планеты между собою, но и на судьбы людей, наводят меня на подозрение, что Алексеев занимается не одною чистою химиею. А как он предложил мне быть в его лаборатории во время его работ, то я узнаю, справедливы ли мои подозрения.

Недели через три, в которые я почти всякой день был у Алексеева, подозрения мои оправдались — он совершенно верит в алхимию и убежден в возможности посредством ее добиться до открытия философского камня [696]. Не понимаю, как такой умный, образованный и рассудительный человек, как Алексеев, в девятнадцатом веке может верить бредням средних веков. А он верит, и верит от души. Много он говорил мне о своей любимой науке, в которой я ничего понять не мог, [о том,] как алхимики в своих операциях соединяют вместе химию и физику, [о] влиянии планет и созвездий, и даже [о вере во] влияние некоторых таинственных слов. Нельзя не сожалеть, что такой умный, образованный и деятельный человек, так здраво о всем судящий, может до того заблуждаться, что верит в такую явную бессмыслицу.

Я довольно часто посещаю Алексеева и всегда с удовольствием провожу с ним время. Побуждаемый любопытством, бываю часто при алхимических его операциях, в которые, разумеется что не верю [и в которых] не могу ничего понять, хотя и получаю точные объяснения.

Вчера и третьего дни вечером я пробыл у Алексеева до второго часу по полуночи, наблюдая, как он собирал в какую-то жидкость в колбе белого стекла лучи Луны во время полнолуния и был очень доволен этою операциею, по окончании которой, показывая мне колбу с жидкостью, в которую он собирал лунные лучи, говорил, что в ней находится полное количество этих лучей. Как он их мог там видеть, не знаю, потому что жидкость эта, как оно и быть должно, оставалась совершенно тою же, как была и до операции.

Те же следствия были с некоторыми и другими его алхимическими опытами, в которых он видел результаты своих действий, а я ровно ничего. Все это, как и видимые его действия посредством паров соединения разнородных веществ с металлами, смешения жидкостей, спиртов, настоек, газов и эфиров, Алексеев производил по преданиям древних алхимиков. Он был убежден, что занимается не пустяками, а весьма сурьезным и важным делом, тогда как он тратил время, труды и деньги на несбыточные пустяки. Я с сердечным сожалением смотрел на это заблуждение умного, образованного и прекрасного человека. Воспитанный с самого юного детства стариком-дядею, во всю свою жизнь занимавшимся только одними алхимическими опытами, он, можно сказать, сросся с алхимиею и потому верит ей более, нежели здравому рассудку.

Месяца через три после моего знакомства с Алексеевым я должен был кинуть Петербургскую сторону и переселиться на предложенную мне правлением Академии художеств казенную квартиру [697]которую мне дали по той причине, что медальер академик Шилов, определенный по смерти Леберехта Академиею учителем ее медальерного класса, по несчастию, от совершенного расстройства здоровия не мог уже заниматься учением в классе и потому должен был лишиться места и остаться без всяких средств к жизни с своим семейством. Чтоб пособить ему, я предложил Совету, не дозволит ли он мне вместо него обучать учеников медальерного класса, разумеется, безвозмездно, с тем чтоб не лишать Шилова занимаемого им места и получаемого по оному жалованья. Члены Совета были так добры, что согласились на мое предложение, и я с этого времени слишком четыре года с половиной усердно и рачительно исполнял взятую на себя обязанность.

Незадолго перед этим Ф. Н. Глинка, узнавший от меня об интересном Алексееве, будучи сам порядочно заражен мистикою, очень просил меня познакомить его с Алексеевым, что мне не без труда удалось исполнить.

Дом, назначенный мне для жительства Академиею, построен профессором архитектуры Воронихиным [698]для себя, где он и жил все время до своей кончины. Это — средний из трех деревянных домов, принадлежавших Академии, выходящих на Третью линию. Он невелик по фасаду на улицу и состоит только из четырех окон не очень больших размеров. Над ними большое полукруглое окно верхнего этажа. Боковые фасады, идущие внутрь двора, гораздо больше главного. По линии эти дома соединяются заборами с воротами. Для нас с женою, детьми и сестрою эта квартира очень удобна и хороша. Но для батюшки в ней не было достаточного и покойного размещения, [ почему ] он нанял на острову же особую квартиру, очень недалеко от нас, куды и переехал с братьями Константином и Александром, который тогда уже был в параличе.

Я своею квартирою очень доволен. У меня внутри всех наших комнат довольно большая высокая — в оба этажа — квадратная с куполообразным потолком мастерская, прекрасно освещенная сверху, где я поместил и свою библиотеку.

У нас всегда по вечерам, каждое воскресение, собираются все наши приятели, состоящие большею частию из молодых, теперь отличающихся поэтов, литераторов и отлично образованных некоторых молодых офицеров Главного штаба, и некоторых гвардейских офицеров, посвящающих свободное от службы время наукам и любящих русскую литературу и художества, и мы проводим эти вечера в чтении и разговорах, самым приятным образом.

С переезду моего в Академию я не мог видеться с Алексеевым более двух с половиною месяцев. Нониче Глинка, сошедшийся очень хорошо с Алексеевым, сказывал мне, что он познакомил его с флигель-атютантом князем А. Б. Голицыным [699], пустым, по-барски образованным человеком, который, не зная первых правил механики и никогда ей не учившийся, вообразил, что отыскал средство, как добиться до устройства машины вечного движения, над чем, разумеется, нельзя было не смеяться. А между тем он сумел войти в такую благосклонность к нашему монарху, что имел право входить к нему в кабинет без доклада, когда он не занят государственными делами с министрами и другими государственными чинами. Надо полагать, что к такому сближению Голицына с царем подало повод мистическое настроение, так сильно здесь распространившееся благодаря врагам чести и истины — магнитским, лабзиным и другим, сумевшим втянуть в мистические бредни некоторых знатных особ обоего пола, даже и самого доброго нашего царя [до того], что приехавшая с Запада прехитрая женщина мадам Крюденер, разыгрывающая роль апостола мистицизма, которая окончательно утвердила в нем это заблуждение, и до того, что все единогласно говорят, что Александр Павлович, стоя на коленах, принимал ее благословение. Правда ли это — откроет история его, когда придет время, что можно будет писать истиннуюисторию императора Александра 1-го, со всеми хорошими и дурными его действиями, как монарха, [так] и человека, переданными потомству [со] строгою верностию с бывшими в его царство событиями.