Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Сшибка с самим Корнейчуком считалась тогда делом весьма опасным. Помню, тогда же при случайной встрече в коридоре Василь Павлович Козаченко, бывший некоторое время редактором журнала «Вiтчизна», где я работал, невесело пошутил, указывая на меня: «Молодий самогубець». Многие считали, что даром это для меня не пройдет. Но на самом деле никаких прямых последствий для меня ни выступление, ни стычка с председательствующим не имели. То ли соответствующее представление о Корнейчуке было несправедливым, то ли слишком мелок был для него этот эпизод в его большой политической игре.

И все же было для меня одно последствие. Притом самое приятное. Памятное и важное в жизни.

После упомянутого собрания я преспокойно возвратился в больничную палату — я лечился в это время в Институте туберкулеза, что на Байковой горе в Киеве, рядышком со знаменитым кладбищем. Видимо, по молодости я в те годы не очень расстраивался всевозможными неприятностями, конфликтами, проработками, увольнениями с работы и т. д. А в своем выступлении вообще ничего чрезвычайного не видел. Более того, считал его неудачным, так как не сумел сказать то, что хотел, высказался лишь по поводу обвинений в адрес Евтушенко, Вознесенского и украинских «шестидесятников», а до остального так и не дошел… Тем большим было мое удивление, когда на следующее утро, спустившись по вызову в комнату для посетителей, я увидел там ожидавших меня Владимира Леонтьевича Киселева и его сына Леонида, с которыми я уже был хорошо знаком, а с ними… Виктора Платоновича Некрасова, которого до сих пор видывал только на расстоянии.

Нас познакомили, Виктор Платонович от себя и своих друзей вручил мне букет цветов и принялся выражать свои эмоции по поводу моего выступления — в таких словах, будто я и впрямь совершил нечто особенное. Увы, в те времена и элементарное несогласие с очевидной чушью, если она благословлена была сверху, действительно выглядело в глазах многих чем-то необычным. К тому же Виктор Платонович испытывал, видимо, благодарность ко мне за то, что мое поведение несколько подпортило праздник идеологического четвертования неугодных и поставило в конфузное положение бонзу Корнейчука, столь упорно стремившегося его уязвить. Этим, видимо, и объяснялись его преувеличенные чувства.

Так или иначе, но с тех пор между нами установились отношения, о которых я еще днем ранее и не мечтал: ведь Виктор Платонович был для меня не только представителем другого поколения и другой среды, но и чуть ли не живым классиком, ходячей знаменитостью. Он оказался очень простым в манерах и общительным, деятельным и любопытным, а психологическую и возрастную «дистанцию» снимал легко и незаметно. Словом, мы довольно часто встречались и вдвоем, и в обществе знакомых, обменивались мнениями о важных и неважных событиях, обсуждали многие вопросы — и литературные, и, разумеется, политические; Виктор Платонович знакомил меня со своими друзьями — киевлянами и москвичами, я знакомил его со своими друзьями, с молодыми украинскими литераторами. Так что некоторые стороны жизни Виктора Платоновича в эти годы мне известны не из чужих уст, и, видимо, кое-что стоит рассказать.

Он был ревностный киевлянин, любил свой город, может быть, не так шумно, как одессит Одессу, но не менее истово. С удовольствием водил своих знакомых, особенно приезжавших из других городов, по киевским улицам, показывал достопримечательности. Излюбленным местом таких «экскурсий» был Подол, а более всего — Андреевский спуск. Тут он с какой-то гордостью показывал дом, в котором жил Михаил Булгаков, и комментировал события, описанные в «Белой гвардии», привязывая их к «топографии». Надобно напомнить, что в те времена о Булгакове почти никто ничего не знал и о доме на Андреевском спуске ведали немногие. Во всяком случае, мне лично он первый показал этот дом. Любовно хранил он фотографии Булгакова, его семьи, окружения и, указывая на исполненные то ли достоинства, то ли надменности аристократические лица, неизменно иронизировал — имея в виду известные пропагандистские стереотипы: «Ну, какова белогвардейская сволочь?!» В общем, он был едва ли не первым киевским «булгаковедом» — так сказать, неформальным.

Одним из первых заговорил он и о судьбе Успенского собора Киево-Печерской лавры. Тогда обязательной была официальная версия уничтожения величайшего шедевра Киевской Руси: взорван немецко-фашистскими оккупантами. Малейшее сомнение в этом считалось кощунственным. Но Виктор Платонович открыто говорил то, что втайне знали многие киевляне: собор уничтожили мы сами, заложив в него мины замедленного действия и затем взорвав их. Он собирал соответствующие доказательства, свидетельства, что-то писал об этом. Кажется, уже будучи за границей, он высказывался на эту тему печатно.

Послевоенная застройка Киева была для Виктора Платоновича как архитектора источником эстетических мучений. Впрочем, не только послевоенная. С уничтожающим сарказмом высказывался он о двух киевских монстрах, архитектурных символах эпохи — правительственном здании почти что на месте уничтоженного Михайловского Златоверхого собора и здании Совета Министров Украинской ССР на улице Кирова, построенных в стиле мрачною имперского монументализма. Болезненно воспринимал он и аляповатые официальные памятники, которыми принялись «украшать» Киев в 1960—1970-е годы. Кстати, о памятниках. С разговорами о них связано у меня одно конфузное воспоминание. Как-то в гостях у Виктора Платоновича были московские скульпторы, не помню уже, кто именно. Он возьми и спроси меня: какой из виденных мною в жизни памятников мне больше всего понравился. Я сказал: памятник Артему в Святогорске работы Кавалеридзе. Виктор Платонович удовлетворенно хмыкнул. Но я вдруг добавил: и скульптура «Рабочий и крестьянка» Мухиной, которую я видел в студенческие годы во время экскурсии на Всесоюзную Сельскохозяйственную выставку (так она тогда называлась). Надо было видеть, как скривился Виктор Платонович, будто от зубной боли, как он гримасничал и в конце концов, словно извиняясь перед своими гостями, шутливо-великодушно произнес: «Простим ему — он был юн».

Исключительное место в жизни Виктора Платоновича занимала забота о маме, Зинаиде Николаевне. Происходя из русской демократической дореволюционной интеллигенции, она сочетала широкую образованность и внутреннюю культуру с простотой и скромностью, но вместе с тем и моральным ригоризмом. Позже Виктор Платонович расскажет о ней в одном из очерков, вошедших в его книгу «По обе стороны стены» (Нью-Йорк, 1984). К тому времени, когда я начал посещать Некрасовых, Зинаида Николаевна была уже в очень преклонном возрасте, двигалась и говорила с трудом. Но сохранила некое суровое достоинство, заставляющее испытывать не только почтение, но и чуточку страха. С годами мать стала почти что беспомощной, и Виктор Платонович должен был постоянно находиться при ней. Неизменные раньше прогулки вдвоем с мамой становились всё реже и непродолжительнее, а всё больше Виктор Платонович просиживал у ее постели. Отпускала она его неохотно, да и сам он боялся оставить ее надолго. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что она была несколько деспотичной в своей любви к сыну. Во всяком случае, вспоминаю, как однажды в Ялте, где мы с Виктором Платоновичем встретились (он находился в Доме творчества писателей — очень любил этот ялтинский Дом, — а я лечился в тубсанатории в Алупке), она крайне строго выговаривала ему за то, что надолго оставил ее, — хотя на самом деле он отлучился буквально на десять минут, чтобы познакомить меня с Вениамином Кавериным. Дома, принимая гостей, Виктор Платонович старался расположиться так, чтобы разговор происходил на виду у мамы, — учитывая ее ревнивый интерес. Она уже плохо слышала, но время от времени вдруг включалась в разговор и что-то настойчиво переспрашивала. И сын терпеливо, ровным голосом (иногда по нескольку раз) ей всё объяснял. На телевизоре у Виктора Платоновича появился в 1969 году окаймленный траурной рамкой портрет чешского студента Яна Палаха, совершившего самосожжение в знак протеста против интернационалистской оккупации Чехословакии братскими социалистическими странами в августе 1968 года. Зинаида Николаевна время от времени спрашивала, чей это портрет, и каждый раз получала исчерпывающий ответ, будто речь о нем заходила впервые. Меня удивляло, как у Виктора Платоновича хватало времени и энергии еще на что-то, кроме забот о маме. То есть не хватало, конечно, но как он их находил…