Вениамин Додин - Воспоминания

Осведомленный коллегами Крамер знал, что Бурмин явился в дом Благоволиных, будучи уже кем–то проинструктированным. Кто эти инструкторы? Они не пытались делать секрета из своих имен. Это были Рейн, член ВЦИК и заместитель председателя Всероссийского комитета помощи инвалидам войны — Калинина, и его же, Калинина, порученец. Шестерка, иначе. Как Григорий Каннер у Сталина. И тоже не скрывавший имени «юный друг» любвеобильного Рейна Левушка Разгон, натаскиваемый покровителем и родственниками подающий надежды провокатор. Пока что газеты объявили читателям, что «товарищ Рейн — близкий друг покойного»! Другое дело, никто из истинных друзей Бехтерева не знал об этом. Как не ведала о том супруга Владимира Михайловича. Но Рейн, как–никак, член ВЦИК… Представитель власти. А Разгон? 18–летний, он никем не числился в советской иерархии. Только позднее вырвется он в персоны — в зятья аж самого Глеба Ивановича Бокия, главного питерского палача. И продаст его прежде, чем того заметут. Но тут, при покойном–то, зачем он?!

Несколькими часами позже, когда, окруженный помянутыми «друзьями» и никому неизвестными врачами, Бехтерев умер и был похоронен, все та же пресса сообщила, что неизвестные у постели покойного вовсе не инкогнито какие–нибудь. А врачи «скорой помощи» Клименков и Константиновский (это по сведениям «Вечерней Москвы», в других газетах они мельком помянуты «и др.»). Но не это главное. Главное, они после отбытия Бурмина, Рейна и Иоффе остались с тяжелобольным с глазу на глаз. И отметив у больного сперва «помрачение», потом «потерю дыхания» и, наконец, «коллапс», впрыснули ему камфару и проводили на тот свет…

Складывается впечатление, что дело происходило не в центре Москвы, а в рыбсовхозе на Чукотке. Интересно также, что назавтра, 25 декабря, произошло чудо возвращения с «Чукотки» обратно в столицу: у постели покойного появился цвет советской медицины — Крамер, Кроль, Гиляровский, Минор, тот же несчастный Ширвинский, Россолимо и, конечно, патологоанатом Абрикосов. Кто еще? Да те же Константиновский и Клименков, но уже в качестве… представителей Народного комиссариата здравоохранения! Все согласились с диагнозом и… постановили исполнить волю покойного — передать мозг Бехтерева в ленинградский Институт мозга. И вот, мозг человека, всемирно почитаемого ученого, работавшего до последнего дня «без развлечений и домашнего отдыха по восемнадцать часов в сутки» и внезапно погибшего от «случайного кишечно–желу–дочного заболевания», тотчас по окончании этого высокого сборища извлекается Абрикосовым…

Когда извлекается?! Где?! Да тут же, на столе, в квартире потрясенных чудовищностью происходящего несчастных стариков Благоволиных. Во исполнение грозного, именем председателя ВЦИК, распоряжения… Рейна: «Патолого–анатомическое исследование не производить! Мозг передать в Институт мозга (в Ленинград)! Тело кремировать немедля!.. Все!» Всем присутствующим светилам медицины ясно: смерть скоропостижна; закон требует обязательного судебно–медицинского вскрытия и исследования; извлеченный мозг до чрезвычайности увеличен — отечен, значит, поражен токсинами, и также должен быть подвергнут судебно–медицинскому анализу. Всем все ясно. А молчат! И тело ученого из квартиры Благоволиных увозится в Шаболовский крематорий. Мозг… Его по сей день «ищут». Но это все лирика. Человек исчез. Соответственно, исчезли связанные с ним проблемы. Точно в духе сталинского принципа разрешения кадровых вопросов. Значит… Все–таки Сталин? Ничего это не значит. Сталинские «ассистенты» — всегда профессионалы: следов и скандалов не оставляют, тем более — мельтешащихся, шумливых, попадающих в прессу исполнителей. Для примера, в «несчастных случаях» с Котовским, Тер—Петросяном (Камо), Фабрициусом, Фрунзе, в Нью—Йорке — с Хургиным и Склянским, в Париже — с Кутеповым и Миллером, у нас — с Кировым, Орджоникидзе и Горьким, нет виновных. А всякие там рассказики Пильняков, Набоковых, Хрущевых — они и есть рассказы.

Где бы нам все эти подробности знать, коли бы доктор Благоволин не был с 1916 года консультантом–гинекологом центральной поликлиники Большого театра по Кузнецкому мосту и активным членом маминого «Спасения». А значит, и почитателем ее. Ее и своей пациентки Катеньки Гельцер…

Быть может, мои Бабушка и тетка Катерина с их друзьями и не связали бы реплику Бехтерева об «истязательнице детей» с окружением Калинина. Только ведь несчастье с ученым 1927 года — не единственная связка этой преступной группы и объекта бехтеревского гнева.

Через год после моего счастливого освобождения из детдома другого рода происшествие всколыхнуло все тот же научный, партийный и медицинский мир Москвы. Эпицентром тектоники стал санаторий ЦЕКУБУ «Уское» по Калужскому шоссе. Там, со времени его открытия в самом начале 20–х годов, в читальном зале заведены были чернопереплетные фолианты–гроссбухи для записи впечатлений и пожеланий «высоких» отдыхающих. Они прижились. В них вносилось все. И восторженные отзывы о столовой. И хвалы великолепию усадьбы Трубецких. И пожелания относительно сохранения всего этого для потомства. Да, что только не заносилось в гроссбухи! Однако, наряду с панегириками «Ускому», фолианты стали заполняться и нелицеприятными репликами и микрорефератами, негативно оценивающими аж политические метаморфозы в стране. В пастораль лирических соплей вплетались все гуще и гуще тернии скрываемых фактов, острые критические реплики всяческих оппозиционеров, хорошо знающих экономику и действительное положение дел. В сущности, начинались роды будущего Самиздата. Конечно, такие записи авторами не подписывались. Но отмечались давно отброшенными за ненадобностью после совершенной ими революции и забытыми всеми псевдонимами, вывернутыми инициалами, символами. Вовсе анонимные записи были редки: самым великим зазорно было скрывать великие мысли. Особо хитрыми заранее написанные тексты вкладывались, даже вклеивались: пишущего в книге легко застукать, вкладывающего — труднее. Совершенствовалась «цензура»: администрация вымарывала всяческие непотребства. А весной 1937 года самими отдыхавшими обнаружилось вдруг наличие серии совершенно поразительных записей. Последние из них были вписаны аж между строк в повествования великих старцев, в упоении отдыхом и значимости кропавших свои бессмертные мысли с академическим размахом по вместительным листам фолиантов. Они и заставили невероятностью своей исследовать все предыдущие опусы вплоть до середины 1926 года, где и обнаружился первый из них. Их авторы раскрывали щекотливые, если не страшные обстоятельства деятельности… профессора Лины Соломоновны Штерн, «известного физиолога швейцарской школы». Да, тексты первых записей тревожных нот не содержали, но предполагали «мотивы деятельности» швейцарской профессорши несовместимыми — как бы это мягче выразиться — с этикой ученого, тем более, с Гиппократовыми принципами. Драматизм реплик, однако, рос. И вот — одна из последних записей (по М. С. Вовси): «…кроме многих иных проблем физиологии, серьезность коих сомнений не вызывает, Лина Соломоновна Штерн исследует и гуморальную регуляцию функций и значений неспецифических продуктов обмена веществ для координации физиологических процессов в человеческом организме. Поэтому, одновременно, она решает и задачи максимально–возможной проницаемости так называемых гематических барьеров, необходимой для достижения абсолютной восприимчивости различных систем организма к вводимым в кровь стимуляторам. (…) Еще на кафедре физхимии Женевского университета Л. С. Штерн установила: искомая ею степень барьерной проницаемости эффективнее всего достигается введением реципиенту естественных (в том числе неспецифических) стимуляторов тотчас после непосредственного их изъятия у донора в кульминацию его подросткового развития! …Ясно всем, что это означает, будучи переведенным на человеческий язык…».