Вениамин Додин - Воспоминания

Я с вызовом оглянулся на «свой» вонючий воронок… «Сосиски, ветчина, бекон. Мясокомбинат имени Микояна»… начертано было красивыми буквами по серебристой поверхности его борта…

Моя реакция на скандальное крушение гастрономических фантазий — надежд на ужин просто — оказалась настолько заметно откровенной, что люди вокруг оглянулись… Оглянулся и «Борода» — тоже, как и мой Касперович, богатырской конструкции и роста скелет с повисшим на нем, поверх собственной кожи, курортного предназначения белым чесучевым костюмом. Матерчатые белые туфли надеты были на его босые ноги. Воротник рубахи «апаш» свободно лежал на воротнике пиджака. Сивая, окладом, борода в полфигуры обрамляла лицо — с васильковыми, даже здесь, в ночи под прожекторами — глазами. Она подпирала лобастый стриженый череп. «Борода» погладил его. Уютным баритоном поинтересовался:

— У вас, молодой человек, проблемы какие–никакие?

Глазки его смеялись. Но не зло. Сочувственно.

— Какие еще проблемы? — упавшим голосом я ответил.

— Конечно, конечно… Извините: Дымов Сергей Сергеевич. Вам, простите, годик–то какой пошел? Двенадцатый? Тринадцатый?

Он опустил на мое плечо командорскую длань.

— Мне шестнадцать лет… Это я в маму — маленький. А отец у меня высо–окий. Вроде вас… Приятно познакомиться. Меня звать Веня. Додин — фамилия.

— Шестнадцать, говорите? Ну, это меняет дело — Мужчина! Кто спорит?

Он осторожно перенес длань уже на мою голову и неожиданно мягко поворошил отросший на моей макушке ежик.

— Адам! — позвал он.

И тогда ко мне повернулся Касперович. Глаза у него, по рассмотрении вблизи, оказались того же цвета и рисунка, что и у Дымова. Светлее, пожалуй…

— Я фас не раставилл чассом? Я, исфинитте, орломм над фамми парилл. Ниччего, значитт, не пофреддил? Я ратт.

— И я рад. Спасибо.

— Не са чтто.

Он незаметным движением плеч ловко сбросил с себя кожанку и закутал меня в ее теплое нутро.

— Вы самерсли, юнош!

Действительно, моя летняя курточка на холод рассчитана не была. Я здорово промерз. Поэтому, наверно, поблагодарить Адама Адамовича не догадался. Тут же, во дворе, я расстался с ними — с Касперовичем и Дымовым. Через небольшое время мы встретились в 19–й камере. Потом в этапной — в бывшей церкви. Позднее, под Куйбышевым, мы жили три дня в одном бараке. В пересыльной зоне 4–го района Безымянлага. Но память о них во мне навсегда. Навечно. Потому, — я это знаю точно, — что в ту ночь во дворе Бутырок оба они поразили меня своей защитительной огромностью — совершенно незащищенного перед беспределом тюрьмы.

Из–за шока по осмыслению гастрономических надписей на «моем» и прочих воронках, из–за голода по утере ужина на Лубянке, который она нагло бортанула, из–за мороза и усталости, всех деталей «приемки» в Бутырском варианте я не запомнил. Правда, главное фирменное действо — шмон — оказалось шумным до неприличия. На Лубянке обыск — священнодействие. Идет, как и все прочие процедуры, при полной тишине. В Бутырках шмональщики–вертухаи наваливаются на прибывших шеренгами. Плутонгами. Лапают сразу толпу. И отбирая «неположенное», матерят объект шмона во весь голос. Сам объект в долгу не остается. Может заявить, что отбираемый предмет «положен». Подтверждая это тем же матом. Интенсивность лая, а главное, генеральная тема его, материализуйся она, сулила немедленный взрыв рождаемости населения. В первую минуту я был даже этим шокирован. Однако, не поленившись более внимательно вслушаться в тональность ругани и разобраться в системе образов этого своеобразного койнэ, я обнаружил, что вселенская похабщина в приемном отделении Бутырок носила характер почти что сердечного, родственного даже общения между зэками и надзирателями. И, что было видно невооруженным взглядом, воспринималась сторонами с взаимным пониманием и по–доброму. В конце концов, по окончании следствия и после раскрытия всяческих секретов должна же была, наконец, наступить полоса нормального общения между субъектами двуединого коллектива простых советских граждан? Ну, стравили их друг с другом. Озлили одних на других. Однако, в дальнейшем им предопределена была почти что общая судьба под одной тюремной крышей и за той же самой проволокой… И в построении великого будущего они действовать будут отныне сообща — кто с лопатой, кто с автоматом… Жрать одно и тоже говно, оправляться в те же сортирные ямы. Ложиться — отдав концы — в них же…

Мой рост и вид вызвали в шеренге лапальщиков секундное замешательство. В массиве мата послышались нештатные словосочетания: «Как попал?! Кто провел?!» и «Малолетка, бляха–муха?!». Потом долго устанавливали мою личность. Установили. Двое командиров по–хорошему поинтересовались: «Не за родителей ли?». Я сказал: «Из–за них…». Не хотел втравливаться в беспредметный треп. Последовали неслышные мне переговоры. Старший, наконец, решил–приказал: «В первый блок! Но сперва в баню!».

Баня… Ох! Баня в Бутырках — что надо! После грязной, с облупленными стенами душевой во внутренней тюрьме Лубянки, баня в Бутырках, — спасибо почившему в Бозе век назад доктору Фридриху Газу, — приятно поражала. Пораженный и восхищённый, я, было, чуть не крикнул как лягушка из сказки, что смотрите–смотрите, это чудо построил мой пра–прадед тюремный доктор Гааз!…Огромная, на манер турецкой в нависающих сводчатых потолках, чистая до блеска и неприличия, в лунном сверкании перламутрово–белесой плитки на стенах. Правда, плитки, как мне померещилось, исправительно–предупредительного свойства, что ли. Выпуклый рисунок на ее поверхности образовывался тонким высоким концентрическим — по спирали — гребнем… рваной эмали — стекла попросту. Смотреть на рисунок страшно было, не только решиться дотронуться до него. Я от уважения к предку решился. Дотронулся. Взрезал палец до кости. Представив, что будет с человеком, если, например, его «проведут» невзначай голым телом по этой красоте… Баня же. Пол был тоже очень красив. Но безопасен…

Когда уводили из мыльни, я увидал бесконечные вереницы тележек — отдельно для белья, отдельно для верхней одежды, отдельно для меховой и кожаной, отдельно для обуви… И печи увидел — туннельные, глубокие, где все это хозяйство прожаривается, прокаливается, дезинфицируется…

Приказали одеться. Повели по бесконечным коридорам корпусов. Менялись лестницы. Переходы сменялись тупиками с двухкамерными отделениями. Темными бойницами проплывали бетонные ДОТы у поднимающихся крестов. И, как на Лубянке, посвистывали вертухаи при встречах. И так же надзиратели брякали ключами по пряжкам, пронзительно произнося свой «пс–с–с-т»!

Потом произошла заминка… И меня поставили носом к стенке, чтобы не видел, кого ведут навстречу. Навстречу вели целую колонну. Сбоку, под «п–с–с-с-т!» и бряк ключей, тоже налетела группа зэков. Пока их разводили, меня подтащили к камере, 97… И втолкнули в нее, приказав: «Не разбираться!». Я этой команды не понял. Сел на нары. Люди поднимались с матрацев. По возгласам решил: иностранцы! Не все, оказалось; были на нарах и свои. В камере меня продержали до четырех часов утра. Все это время мы проговорили. Собеседник мой — бывший заместитель командира полка, артиллерист. Сидит «за Финскую»: «Отметил положительные качества финской армии». Какие ж такие качества?