Вениамин Додин - Воспоминания

…Однажды, когда я привык уже к мысли, что вот так вот, как Гершовичи, начну ждать собственного конца на леднике, меня разбудил Белов. Начальник лагеря на БУНГЕ. Скорей всего, человек вездесущего Голованова…Ему уже трудно было ходить. Хроник–туберкулёзник, он умирал от цинги…

— Гершовичи улетают!…

Эти, сквозь болезненную дрёму слова его, услышанные слова взорвали мир. И мгновенно вернули к жизни… Накинул на себя полушубок, снятый Беловым с собственных плеч. Спрятал за пазуху оленьи варежки его. Сунул ноги в обрезки собственных валяных кот — кроме них и ватных бушлатов ни у кого из нас не было из тёплой одежды. Предполагалось, будь она, мы — сбежав — смогли бы преодолеть 330 километров забитых летом(!) торосами Ляховских ледников… И это — чтобы… вновь оказаться в студёном капкане пустыни Чокурдахской тундры… В такой же могиле…

…Призрачно подсвеченный подыхающей лампёшкой, ствол шахты подъёмника пуст, мрачен, мёртв и непрогляден. Время–то не рабочее…Где–то глубоко надо мною, в перевёрнутой бездне невидимого шахтного ствола, мерещится живой отблеск сумеречного полярного дня. И там где–то таится бесполезная клеть, поднятая и подвешенная всё от того же побега…

Час… Или два… Или три. Или четыре — задыхаясь, умирая и вновь воскресая, глотаю бешено клокочущее сердце, судорожно подтягиваясь давно онемевшими руками за прутья–ступени нескончаемого невидимого трапа–лестницы. Временами, обессилев, или когда судорога сводит руки, «отдыхаю». Зависаю над бездной… Утроба шахты, будто гигантская валторна, душераздирающим трубным эхом умножает грохочущий вой вечного шторма наверху…кажется, что отрывается голова…

…И всё таки…Живым выполз под рвущиеся надо мной сонмы снежных облаков… Под то ли вечернее, то ли предутреннее небо… В сугробе у опорной ноги подъёмника отлежался… Отдышался…Долго ли лежал — не знаю. Но соображать начал: сообразил, что здесь где–то, тоже в бездонных сугробах, должен ждать рабочий радиостанции чукча Барымча — кто ещё привёзти мог Белову весть об отбытии Гершовичей? Ищу, утопая и задыхаясь в наметаемых вьюгой лавинах снегов… К ночи нашел — одна из собак потяга выпросталась из снежной кипени на волю… к уже погасшему свету неба… Пьяный вестник мёртво спит рядом, обняв лайку и торчавший из сугроба хорей — тормозной шест…Ещё семеро псов где–то тут же. Доковырялся и до них. Поднял, отряхнувшихся от тучи снега. Встречала каждая радостным визгом — свой! (Не свой если — голодные — сожрали бы не медля! Понять надо, что такое голод в опояске льда…). Распутал постромки, нащупав нарты. Проклиная всех и вся взвалил на них, притянув и закрепив ремнями, ни на что не годного мычавшего Барымчу. Отвязал уже радостно танцующих собак — дом их на ПОВАРНЕ! Там и только там единожды в сутки (И это, повторю, в такую вьюгу и на такой стуже!) кормят их юколой. И уж дорогу к мёрзлой этой рыбе они, — даже подыхающими от усталости, — найдут сами и одолеют сквозь смерть даже…Им бы только чуток жратвы!

В полу беспамятстве, осознавая только, что Гершовичи улетают! А с ними улетает последняя надежда послать о себе весть хоть куда, хоть кому — хоть чёрту, хоть дьяволу, но послать!… Выдёргиваю, раскачав, из мёрзлого сугроба удерживающий нарты шест–хорей. И… собаки, уже натянувшие постромки и нацелившиеся на юколу, с места вырываются во мрак… Сани переворачиваются… Чудом — звериным рывком — хватаюсь свободной левой за последнюю опорную стойку саней, проносящуюся мимо лица…

По сию пору разрушенный стужей и колотьём о заструги сустав левой руки напоминает о той многочасовой гонке по ледяной пустыне и о животном страхе: оторвусь — всё! Никто, даже беловские вертухаи, не станут искать беглеца : научены — замороженного враз разыщут звери и тотчас сожрут…

…Не знаю как врезались нарты в наледь, заливающую боковину метеостанции. Не знаю как Толя оторвал руку мою от спасительной стойки нарт. Как занесли в балок не помню…Как оттирали…

Помню, будто случилось это сегодня, сейчас, мой вопрос криком: Возьмёте письма? И ответ Толи: Возьму!

…Оклемавшись, отпившись кипятку с сахаром, написал вслед одно другому три письма Михоэлсу. Не было больше адресатов для писем. Четыре не знал о маме с отцом. Ничего- о Бабушке и брате. Теперь вот крикну — может кто услышит. Случая другого не будет. Не дождусь. Искорёженная рука ныла невыносимо. Прижался ею к перегородке балка. Но писать было мучительно больно. Но что значит моя боль?

Часы спустя Гершовичи улетают, увозя письма, одно из которых отдаю суду истории. Сам же, выпотрошенный, обессиленный валюсь на койку…

…И тотчас сон! Чёткий, резкий сон–явь: размахнувшись, кидаю в море залитую варом бутылку в которой скомканное, в крови, письмо. Не письмо, нет — скомканная жизнь моя. И надежда несбыточная…

* * *

Полвека. Пол столетия, пятьдесят лет год-в год, плыла бутылка, носилась в житейских волнах безумной эпохи, пересекла сотни судеб, временами отлеживаясь… И, однажды, пристала нежданно к берегу тихой заводи университетской библиотеки города Иерусалима, куда и меня тремя года прежде судьба забросила…В котором случайно ли, по предопределению ли обитаю. Разрешив все ребусы, поднакопившиеся за столько времени…

Не чудо ли?

И было так.

Конец августа 1993 года.

Несколько часов как возвратился после очередного лекционного марафона. Телефонный звонок. Миша Хейфец — историк, публицист, писатель. Взволнован:

… — В фойе Еврейской Национальной и Университетской Библиотеки — выставка: История евреев в СССР в документах Государственного архива Российской Федерации, — торжественно, официальным тоном, не пропуская смакуемых слов… И скороговоркой, не сдерживаясь: — Бен! Там и твои письма экспонируются!

— Какие письма?!

— Интересные! Придёшь — увидишь!

Пришел. Увидел. Одно из них на стенде, тоже написанное 50 лет назад…

Приплыла бутылочка! Приплыла!

Письмо МИХОЭЛСУ из 1944 года

Председателю Еврейского антифашистского комитета в СССР

Гражданину Михоэлсу.

Заключ. Додина Вениамина Залмановича, 1924 г. рожд.,

Урож. Г. Мстиславль, Могилёвская обл., Белоруссия,

Еврея, до ареста жителя Москвы.

Рег. № 387.443

11.4.44 г.

З А Я В Л Е Н И Е

В конце 1943 г. по радио услышал ваше выступление с рассказом о казнях евреев Восточной Европы «гитлеровскими изуверами». До этого, в начале 1942 г., от своего земляка Афанасия Швыдкова узнал о гибели мстиславльских евреев. Среди них — моих родственников. Меня поразил его рассказ. И то, что расправа над евреями — некая страшная закономерность, и у него именуемая «разгулом германского нацизма». Главное же, что евреев в Мстиславле убивали не немцы а белорусы — их соседи, одноклассники, сограждане! Тоже самое я услышал в связи с массовыми убийствами евреев в Литве, Латвии, Эстонии, в Молдавии и на Украине, затем в Крыму, на Северном Кавказе. Я был потрясён зверством, чинимым над моим народом народами (видимо, выродками из этих народов) перечисленных республик. Написать вам, поставленному во–главу Комитета, по–видимому, долженствующего спасать евреев, побудило следующее обстоятельство. По поводу его именно Еврейскому Комитету следовало бы кричать во весь голос и на весь Божий мир. «Обстоятельство» это — евреи в (советских) концентрационных лагерях. Сотни тысяч их гниют здесь многие годы, как правило, обвинённые в какой–то «контрреволюционной, антисоветской деятельности», десятками тысяч погибая от голода и болезней. А ведь в сложившейся ситуации место этих людей — в рядах защитников отечества, в рядах защитников этого самого Восточно Европейского еврейства, гибнущего «от рук гитлеровцев» и народов Европы — Западной ли, Восточной ли.