Вениамин Додин - Беглецы

— Ну, если свидетелем, то начто мне с вами ехать? Я всегда на месте — подписку дал. Нужно будет — вызовете…

— Вот и вызываем. Собирайсь — некогда нам…

Через несколько минут, одевшись, «заложив» условный знак опасности, видный издалека, притворив двери, я зашагал по глубокому снегу впереди кавалькады: взобраться к кому–нибудь за седло мне не предложили…

Часу в третьем ночи мы доползли до Чинеуля. Там я сразу понял: ловцы–молодцы блефовали, — никого в понизово они не видели, но из Мотыгина, от Грязнова, прибыли с наводкой: то ли эвенки, то ли японцы были замечены охотниками из Разведрайона? Они видели следы. А позднее и самих… Неизвестных, которые, вдруг, как сквозь землю провалились, когда четверо мужиков «разведрайоновских» подошли к тому месту… Где же «то» место? А Каменка эта вот, недалеко отсюдова, верст сорок, не больше, если идти не увалами, а поймой…

И что теперь?! По всему видно: ловцы соберутся /еще одна их группа гуляла где–то у Кировского/ и пойдут к вершине Каменки. А там прячутся беглецы из бывшего кировского лагпункта! Все у чекистов «сошлось!«… Что делать?! Первое: освободиться от опеки ловцов, а это почти невозможно, — они, это уже понятно, не болваны, глаз с меня не должны спускать, если хоть в чем–то я у них на подозрении. Ведь пока все мои предположения и выводы о происшедшем — это лишь мои собственные «выводы» и «предположения»… Что они сами знают и думают мне пока знать не дано. Но освобождаться необходимо: только я могу раньше всех сбегать к Медвежьей пади и предупредить беглецов из Кировска—Петропавловска. Никто больше. Ловцы двинутся туда с минуты на минуту… Еще мне нужно предупредить кого–либо из троих: Михаила, Аркадия или Ефима. Но — невозможно!… Надо освобождаться…

Пока все это колотилось во мне как колокольный пест, гудело набатом, ловцы еще отогревались с дороги в поселковом совете: старуха Лазаревна пронесла туда из магазина хлеба и чего–то в кульках. Меня и туда не пригласили. Я воспользовался этим, заглянул в избу рядом — на почту. Там никого не было кроме девушки Тамары у телеграфного окошка. Я решился…

— Тамара! Меня эти орелики–милипионеры таскают по району, а мне позарез надо в Центральный, — к коменданту и к Симаранову. Я сейчас зайду в поссовет, — они там заправляются, а ты, немного погодя, тоже забежишь и позовешь меня к телефону?… В случае чего: — «прервали», скажешь. И кто меня звал — не знаешь. Заметано?

Подозрительным этот «вызов» к телефону оказался бы только теперь. В другое время он был привычен. Ведь иной возможности вызвать меня к себе у моего начальства в Центральном или Раздольном не было. Оно дозванивалось /иногда сутками, теряя голос и терпение/ до кировской почты, — нигде больше в северном регионе района телефонной связи не было. Почта посылала ко мне оказией… за шестьдесят километров в глухую тайгу, где ни дорог, ни троп… Иногда я узнавал о «срочном» вызове месяца через два–три… Сибирь–матушка. Законы у нее свои….

И так, Тамара кивнула мне. Все она понимала сходу — сама из семьи ссыльных Забайкальских казаков.

…Как и следовало ожидать, на сообщение Тамары о вызове в Центральный ловцы никак не среагировали. Только старшой мирно констатировал, занятый курицей с картошкой: — И хорошо, что вызывают… Значит, ты им человек нужный. А раз нужный — потерпят, пока… не вернешься. Тут не дальний свет — все рядом, — он показал надкусанной куриной полкой на замусленную топографическую схему района, расстеленную под тарелками и обломками кур. — Садись и ты, парень, перекуси, чем Бог послал, — оголодал, небось?

И непонятно было, — смеется, или это у него такая манера разговаривать со «спецконтингентом»? Хотя, не до курицы мне было, вообще — не до чего на свете! — я подсел к столу. Сработал золотой лагерный рефлекс: раз валюсь в неизвестность, то прежде всего следует, по возможности, плотно заправиться, — кто знает, что впереди!?

…Не возьмусь описать, с каким клубком чувств подходил я через двое суток с кавалькадой вооруженных автоматами конвойцев к Аркашиному зимовью. Одно меня хоть как–то успокаивало: безусловно, слышны мы были далеко. Ловцы громко переговаривались. Лошади пофыркивали, позванивали трензеля о металл уздечек. В мороз эти звуки слышны на большом расстоянии. Настороженное ухо беглеца уловит их обязательно!…

Зимовье встретило глухим, нежилым молчанием. Никаких следов пребывания мужчин: чисто, прибрано, на вешалке–ветке у печки — пара аккуратно расправленных платьев /одно узнал, цветастое, с воротничком–стоечкой — Ольги Соседовой!/, под столом — женские меховые сапожки–самоделки… В печи чисто тоже: зола аккуратно убрана. Где ей и положено быть — растопка. В тесных сенцах, на замерзшей веревке — тоже замерзшие, заиндевевшие, в куржаке, детали женского белья. Под этим — аккуратно сложенная, нетронутая поленница…

— Осечка, значит. И тут их нет — никого…

— Да где это вы видели, начальник, чтобы эвенки заходили без хозяев в чужие зимовья? У них — или переход до своих, или чум походный… — Это я проклюнулся, разом отойдя полыхавшим сердцем, проволокой натянутыми нервами, уставшим мозгом, — всем своим существом, взбаламученным от нечеловеческого напряжения последних суток… Господь Милосердный! Ты и здесь опередил промысел зла, Ты и теперь упредил его!

— Да уж, конечно… Только «эти» — то тунгусы зашли бы… — Мне показалось, что старшой упирал на слове «эти»… Или показалось?

- - Ну, лады, ребята. Отдохнем — дальше двинемся…

— Я‑то как?

— И ты с нами, парень. Или тебе наша компания не личить?

— Отчего же, компания — что надо. Только вот, мне–то что прикажете делать? Если я пропущу хоть один замер на скважинах, — вся моя «геология» за сезон — насмарку! Это–то вы можете понять?

— Мы все можем. Но и нас пойми: нам пустыми — хоть не возвращайся вовсе, — у нас тоже работа! Ею кормимся. Другой не предвидится. У тебя, вот, детишек нет, вообще — семьи. А у нас — у каждого — по выводку. Теперь, вернемся мы ни с чем. И что? По головке нас погладют? Нам, парень, по голове врежуть — будь здоров! Потому шастаем тут по снегам в тайге. Не для удовольствия ведь? … Ты, все же, скажи лучше: куда те тунгусы делись, двое? Ты подумай, парень. И скажи. Тебе своя судьба дорога, нам — своя, с детишками нашими. Сказал: пустым мне — хоть не возвращайся! Я и не возвращусь пустым. Вот, хоть тебя с собою приведу, свидетеля… Не обижайся. Я тебя не сам нашел. Мне тебя твое начальство выдало. Так. Сказало: этот в тайге постоянно, безвыездно. Никто, значит, лучше его не знает, где, что там делается. Могу понять: тоже не вдали тайги проживаю.

…Только: через три недели, во второй половине февраля 1952 года, вмешательством Симаранова и командой Зенина я был отпущен конвоем во–свояси… Случилось это на фактории Горбилек, куда ловцы, пятерками и все вместе, уже со мною забредали в третий раз за время наших совместных шатаний по таежной глухомани. Измотались мои тюремщики основательно — жалко было на них смотреть. Мне же все путешествие «в никуда» стоило не дорого: все это время я не торопясь шел на лыжах, ничего на себе не нес, успокоился окончательно угадав в пустоте и нарочитой безжизненности всех посещенных нами таежных охотничьих убежишь, означенных на схеме у старшого, хозяйскую руку своих друзей… Они то и были истинными хозяевами Леса размером в «три Франции»….