Вениамин Додин - Монолог Нины

Потом меня кормили грудью женщины из этапа по Енисею. И дальше. И даже уже на месте, в Удерее. Многие из них, когда не стали давать хлеб, потеряли младенцев — кого–то перед самым прибытием эшелона в Красноярск. И были с молоком. Но они, почему–то, — почему не знаю, — в сознании моём спасителями моими на отложились — хотя, конечно, именно они спасали и спасли меня! И я это тоже ношу в себе — это чудовищное не понимание их добра ко мне. Но всё равно, вырастая, думала почему–то только о той, о первой. Которая первая покормила меня и поцеловала. Это папа заметить тогда смог. Он сам говорил, что заметил. Но не отреагировал во время. И не кинулся узнавать имя той, первой, — проводницы. Тем не менее, за «толстокожесть» его не виню — за то, хотя бы, что не догадался спросить имя моей Главной Кормилицы, которая покормила меня и исчезла…

…Исчезла, не просто оставив жить. Но, — кинувшись со мною на свой поезд, — позаботилась, чтобы жила я и мама дальше: оттерев, она завернула–запеленала меня в новые простыни и обернула в несколько казённых одеял…

Папе не до сантиментов тогда было — он занят был мамой. А ей плохо. Она не приходила в себя — гибель маленьких сыновей добивала её. Когда наш этап двинулся из города к реке, и папа, обернув маму мешком, взял на руки, чтобы нести, случилось Второе за тот день Чудо: начальник конвоя — сам(!) — разрешил положить её со мною в одни из пару десятков кошовок, в которых лохматые лошадки везли запасённые в дорогу тюки с сеном для себя и еду для всех, и на которых в пути отдыхал конвой. Он даже сам укрыл маму и меня своим тулупом! А вот то, что нас не «разодрали», то, что нам разрешили выжить вместе или вместе умереть, было Первым Чудом…

Было Чудо Главное — наперёд помянутых. Но о нём — потом, как ни будь. Оно узнано было мною при обстоятельствах, для меня самых печальных…

И надо же тому было случиться — или Произойти — тот же конвойный начальник сказал кадровикам–покупателям: «Этих не трожте! Пущай вместях едуть». А ведь потом, на этапе, был зверь–зверем. Катом! Вот и пойми их.

Нужно ли после этого какое–то «шестое», — не вовсе корректное к тому же, — Кантово доказательство Его Существования?! Мне — нет. Мне не надо… и к чему оно мне, после того, как узнала через много лет о Главном Чуде, случившемся 25 марта 1931 года на станции «Красноярск–товарный!.

И вот, нас свели на самую середину широченного — до горизонта — Енисея. И погнали вниз. На север. Погнали по льду, укрытому трёхметровым снегом. Как мы шли? Самые сильные мужчины двигались впереди, временами сменяясь. Они ложились на наст. Сминали его. Топтали. Торили тропу. По сейчас не нахожу слов, чтобы правильно назвать и оценить этот невыносимо тяжкий и выматывающий силы труд. Потом, выросши, я сама так же торила тропу. Но то было в охотку — на охоте. Или по дичайшей случайности, когда ломались лыжи. Но ведь я сильной тогда была. И сытой! И торила не сотни вёрст…

А тут первый — Енисейский — участок пути, — 320 километров! Потом -Ангарою — ещё 260! Потому, один прошли за 23 суток. Другой — за 34. Шли по середине реки. Конвой сперва боялся массовых побегов. А высоченные берега–обрывы, — снизу, от самой реки, до верху — до матёрой, стеною стоявшей чёрной бескрайней тайги, — тоже сплошь заросли густым лесом. И, рванувшись, молодым и сильным можно было уйти…

На пятую или на шестую ночь пути — мело сильно, начиналась вьюга и тьма была — не проглянуть — несколько человек из этапа так и сделали — рванулись. И ушли. Николай Николаевич не спал и видел, как всё было. А было… что они, будто растворились в снегу… Накидали друг другу на спины снега и пошли друг за дружкою, по волчьи, след в след… Озверевший конвой метался, стрелял… А потом согнал нас всех в плотную толпу и так продержал до утра, пока не стало светло. А по свету, после поверки, выдернул в сторону семьи бежавших. И побил всех…

После расстрела никто больше бежать не пытался.

После расстрела, — издали, с речной середины, — берега казались бредущим людям высоченными — до неба — тюремными стенами, надёжно окарауливающими их от мира. А что такое «середина многокилометровой шири реки» меж берегов — стен? Если Енисей, то это ледяной, насквозь пронизывающий и сбивающий с ног ветрище — хиус. Или многосуточная метель с вьюгою — пурга. Она заносит путь, людей — хоронит… Убивает удушьем… Многих метель убила. Но надёжней убивали людей «люди» — конвой. Конвой знает, что мы ничего не стоим. Что там, куда нас гонят, нужны не мои родители и дядья, а некая безликая и безымянная «раб сила». Не нужны мы никому и там, откуда нас согнали и увезли. О нас там давно забыли. Потому никогда никто не спросит: а куда это они — мы — делись?! Но конвоё должен довести до места назначения 822 головы. А нас уже много меньше. И виноваты в этом мы сами — мрём! И даже бежим! И озлобленный до умопомешательства конвой, — жизнь которого — он это не хуже нашего понимает — в ледяной этой дороге так же, как и наша, не стоит ничего ровным счётом, — звереет. Беснуется. И убивает за не быстрый подъём после ночёвки. За отставание в пути от колонны. За попытку чуть отойти в сторону оправиться — замерзающие–то, они сдерживаться долго не могут. А обмочиться — тоже смерть… И справлять малую нужду глядя в глаза товарищам ещё не научились — не превратились ещё в животных.

Потому до Ангары, «на зло конвою», добрело 382 души. Из 822… Меньше половины вышедших из Красноярска. Как теперь они, сволочи, отчитаются?

В дневном пути костров не жгли. Только на вечерних стоянках. Чтоб не задерживаться понапрасну и не терять дневного времени, говорили. Вечерами «пищевого довольствия» полагалось на каждого по пол литра «тёплого» кипятку из снега, оттаянного на том же костре. Чего бы проще? Задолго до 1917 года по берегам главной реки Сибири каторжники готовили дрова для пароходов — 2–х метровые, словно из–под заводского штампа, баланы. И укладывали их через каждые восемьсот сажен в высоченные поленницы. Они и по сейчас целы кое где, — не разворованные ещё из–за мизерности постоянно убывающего населения, — вдоль всего двух с половиною тысячекилометрового Енисейского фоватера — от Минусинска на юге, до Диксона–острова на севере. Пароходы–то — они полвека скоро как ходят на солярке или на угле. А от тех поленниц вниз, к плёсу, устраивали удобные съезды. Тоже на всём протяжении от Диксона до Минусинска. Большая часть тех съездов цела ещё — не оплыла и лесом не заросла. Предки думать и работать умели!

Но конвой, — я не о нашем только. Я обо всех конвоях, которые за семьдесят советских лет перегнали по Енисею на каторгу и в смерть — миллионы граждан страны советов. Они все то ли подниматься по съездам ленилися? То ли новых побегов боялись? Но каждый раз каждый конвой зимнего этапа упорно и тупо заставлял измождённых голодом и стужею людей, — что тоже каждый раз по десять часов кряду торили тропу, — голыми руками обдирать по низу обрывов — у самого обреза реки — метровой наледью покрытые сырые лесины! И жечь в наших кострах мокрые их, и из–за того еле–еле тлеющие, ветки. Потому вода у нас до команды «стройсь!» закипать не успевала. И мы пили её с ночного мороза ещё холодной. Закипала она только у конвоя. Но для его костров женщины там же подбирали сушняк.