Вениамин Додин - Монолог Нины

А поленницы стоят себе вторую уже сотню лет. Сохнут себе дальше, сухие, как скрипки Страдивари. И горят временами, белым весёлым пламенем в частых лесных палах…

С водою вечерами выдавался ломтик мёрзлого турнепса. Его на «пайки» рубили топорами. За разлетавшимися от того «щепками» шла настоящая охота. Утром — те же пол литра снежной воды. Тоже холодной — некогда было догревать, «людей расслабливать» — нас надо было быстро гнать дальше. До следующего, вечернего, ломтя турнепса.

Слабые замерзали. Их отстреливали.

С половины, примерно, енисейского пути, мама начала вставать. И, однажды, не стала — отказалась — ложится в кошеву: «Чем я лучше других?!». Её «заметили». И, однажды, — не знаю, как всё произошло — на тему эту дядьки мои, мальчишки, вспоминать и говорить стеснялись, даже когда выросли, — женщины, кормившие меня грудью, сговорясь, стали молоко своё сдаивать в туесок. И заставляли маму его пить. Ей стыдно было. Она плакала. Но нужно было выжить, ради меня хоть. Её заставили… И она стала пить дарёную ей Тёплую Жизнь…

…Или Вам нужны новые «шестые» доказательства Его Сущности?

Вечерами вся наша семья плотно нас с мамою обступала. Все выстраивались, наклонясь вперёд, друг к другу головами. Папа клал меня крупному Николаю Николаевичу на большие его руки. Тот вставал перед мамой. Все «смыкались», на манер эскимосского иглу, прикрывая нас. Папа разматывал тряпки, в которые я была завёрнута. Николай Николаевич растирал меня снегом — потом это спасало меня от простуд. Папа обмывал частью семейной порции «кипятка». И оба пеленал. Потом кто–то из женщин кормил меня — молока у мамы так и не появилось, пропало. Николай Николаевич заворачивал меня в ту же рвань — у нас даже нитки с иголкой отобрали! И передавал папе, который никому меня не доверял и весь путь нёс сам. Он и от санок не отходил, когда нас, по первости, везли. А потом нёс, когда маме стало лучше. А ночами спала я за пазухою у Николая Николаевича. У дедушки Коленьки…

Он был железным человеком. Только похудел до скелетоподобия. И вместе со мною на нём, под старой его шинелью, спали ещё и Рони с Мартином — маленькие.

Утром — та же процедура. И в путь.

К посёлку Стрелка в устье Ангары подошли 22 апреля.

До конца их жизни покойные ныне родители мои, — и дядьки, которые, слава Богу, живы все и здоровы, — вспоминали Стрелку! Впервые за многие месяцы этапа отогрелись они, отхлестались вениками и вдосталь отмылись в жаркой поселковой баньке! И первый раз в моей жизни отпарили, отогрели, оттёрли, отмыли меня. Этот банный день — «Красный» в маминых записках. В нашем семейном календаре. В памяти нашей.

Важно вот что: там, в бане, они поверили, что выживут! Все!

От Стрелки пошли к востоку, по Ангаре вверх. Путь стал страшнее енисейского. Двигались не по снежной скатерти речной равнины. А бились в кровь, — кто–то руки и ноги ломая, — меж огромных, в дом величиною, ледяных рванных — колотых осенней шугою торосов. Скольких несчастных потеряли на этом пути — «не считали». Почему–то число дошедших до конца никто из выживших не называл никогда. Потому, возможно, что на Ангаре — торосах — конвой особенно зверствовал, убивая сломавших кости… «Не ходячих». Двигались–то и без того по черепашьи. И скотов покалечившиеся раздражали и злили особенно.

В ночь на 28 мая подошли к тому месту на правом берегу Ангары, над которым лежит заимка Рыбная у деревеньки Бельск. Сказать только: «лежит»! Лежит–то она Бог знает где! Карабкались к ней вверх высоченным обрывом береговой скалы, хватаясь и подтягиваясь за ветки кедрового стланика. Папа со мною за пазухой — впереди. Николай Николаевич с Рони и Мартином под той же шинелью — замыкающим. Крепким оказался наш старик!

Карабкались, обессиленные, полу мёртвые, но уверовавшие, что всё! Конец! Выжили. И дожили.

Последние дострелянные валились вниз… Зачем убили их? Зачем?….

Говорили потом: конвой шибко осерчал, узнав, что снизу пути к заимке нет. Что нужно гнать народ ещё вёрст с десяток вверх, до Мотыгиной, а оттуда уже, обратно –зимником — в Бельский. А сил и у него тоже, у конвоя, не осталось. Потому, со зла, погнал он людей на скалу…

И стрелял по ним, зверея. Но патроны кончились…

Живых, — кто не сорвался, кого на скале «в лёт» не пристрелили и у кого сердце надорванное не разорвалось, — собрали наверху и загнали на лесное кладбище у самой заимки. И, теша неутолённую злость, держали–морозили на нём ещё двое суток — «терпение» их — говорили — кончается.

Но прежде терпение кончилось у Николая Николаевича и у папы.

Они пошли со мною — как кегли валя конвой — к избам. Николай Николаевич был страшен. Подходить к нему опасались — был он посреди всех великаном — адлеберговых статей был человек!…

Заклацали затворы по пустым патронникам. Заорали барахтавшиеся в сугробе. Заблажил, выпроставшись из снега начальник. А мои шли. Навстречу вышел из пятистенки старик. Подошел. Поздоровался. Велел идти к нему и никого не слушать. «Надо жа дитё перевернуть, элиф нет?!». Отстав от папы и Николая Николаевича, конвойные накинулись на старика. Но тот стряхнул их. Забежал в избу. И выскочил с двустволкой. Тут же с ружьями стали выбегать мужики из соседних изб. Видно, двое этих суток наблюдали и ждали, что ещё конвой навытворяет с ссыльными. И не выдержали. А сейчас стали стрелять, матерясь. Но убедившись, что у конвоя патронов нет — повязали его, благо и он дошел окончательно, как наши.

И то — не опомнись они, их бы потом за стрельбу… Кто знает, чем бы всё потом кончилось? А пока кончилось миром. Ссыльных растащили по избам. По избам разнесли конвой.

У старика и у его старухи прогостили все мы с неделю. Было нас теперь — выживших и целых — Николай Николаевич, папа, бабушка Марфа, Мама, пятеро папиных братьев — шестнадцатилетний Ленард,, пятнадцатилетний Володя, Александр четырнадцати лет, двенадцатилетний Мартин и Рони—Рейнгардт девяти лет. Мужики! Армия! Рыбнинские откармливали нас и отпаивали свежениной — лосиным мясом, гусятиной, молоком и самогоном, конечно, с бражкою.

Брагою и самогоном с лосятиной неделю рыбнинские мужики угощали обезноживший конвой. Какие — никакие, но они, конвойные, тоже люди… Опившись, начальник расчувствовался, велел резать всех своих лошадей, — которые из Красноярска тянули турнепс и сено, — тоже нас кормить. И самим. Даже тесаком махал… Когда надоел, его снова связали. Закинули у кого–то на печь.

Пьяный сутками, просил у нас у всех прощения. Трезвый на час — грозился расстрелять — «Усе–ех как ессь!»…

Имя старика, — рыбнинского нашего благодетеля, — Павел Иванович Зайцев, забайкальский ссыльный казак. Охотник. Имя казачки его, благодетельницы нашей — Пелагея Степановна. Из тех же.