Вениамин Додин - Монолог Нины

Местные–то — они знали, как уберечь себя от гнуса. Надевали на голову мешки с сеткой, плетённой из конского волоса. Смазывались очищенным дёгтем и скипидаром, который гнали сами. Ну, геологи… Эти спасались крепкими мужскими одеколонами и спиртом. Внутрь, преимущественно. Но этого всего по началу у нас не было.

Норму, конечно, новенькие вальщицы в первые годы не выполняли. И потому «становились» саботажницами. А саботажницам — какая еда? Какой хлеб? Потому власть, заставляя нас работать по 10–12 часов, принципиально не кормила, отказав даже в хлебных карточках. Подразумевалось при этом, что в тайге еды — навалом! Бери — не ленись. Вопрос тогда стоял так: «Ленятся? Пусть подыхают! Голод кругом. А тут… этих ещё корми!»…

После рабочего дня нужно было добраться как можно быстрее до барака — к нам, малышне, и к немощным старикам, ожидавшим нас как из боя. Но на дорогу к дому уходило куда больше времени — сил–то уже не оставалось вовсе. Да и не подгонял никто. Никто ни плётки, ни палки на пути к дому на нас не поднимал. Не кому было. Гнали и избивали по пути на лесосеку — на работу: «Давать кубометры!». Потому путь к дому оказывался тоже «нашей проблемой». Не разрешимой — и так бывало — для кого–то из женщин в один из роковых для неё вечеров. И, когда иссякали силы, смерть прибирала её прямо в дороге.

Но чтобы покойницу донести до барака ни у кого из них сил тоже не было.

Вот тогда–то, рядом с дорогою на первую их лесосеку в горной красно ствольной сосновой глухомани над Удереем–речкой и выбрали женщины место под кладбище. Под то самое — «на Горе», где похоронили потом маму мою. Где сожгли останки бедного Ясиро. Где лежат на вечно укрытые Вечным Лесом от скверны человеческой бабушка Марфа, дедушка Николай Николаевич. Где через много лет похоронили мы папу.

Да, к концу первого, 1931, года ссылки и третьего года с начала этапа выжило шесть семей! Шесть из более трёхсот пятидесяти, перегонявшихся в Удерею с Украины только одним нашим эшелоном. Не считая нескольких десятков «отбракованных», добитых и погибших в Красноярске.

Однажды, — когда я была уже подростком, и наш безымянный прииск назван был именем с пол года как пристрелянного большевиками большевика Кирова, мама неожиданно, разливая нам чай, вспомнила первые наши трагические годы. Этап вспомнила. Страшные «походы» первых лет ссылки на лесосеку. Скотскую «жизнь» в бараке. Словом всё, что к тому времени мы пережили. И сказала: если бы комиссаро — большевистская банда имела хотя бы долю разума! Если бы она имела долю разума! Тогда бы вожди её и апологеты должны были бы сообразить, что творят. И чем их художества самим им обернутся однажды. Ведь своими бездумными, — или, того хуже, нарочито сатанинскими, — действиями превратили они нас всех — мягкосердечных изначально, терпеливых и прощающих всё на свете женщин в разъярённых до умопомешательства тигриц, В бешеных зверей, которых им или уничтожить всех… А это уже невозможно: нас миллионы, разбросанных по всей огромной стране! Или попытаться изолировать нас до нашей смерти. Что им тоже не удастся.

Но, так или иначе, им не дано понять, какой всесокрушающей мощи ненависть накопили мы к режиму большевиков! Какой беспощадной лютости к нему набрались! И сегодня передаём эту священную эстафету детям и внукам.

Тем временем, я росла, напитываемая щедро — пополам с любовью близких — окружающей меня первозданной прелестью потрясающе прекрасной, — а тогда ещё и девственно чистой, — природою Енисейского Кряжа. Ползала себе по тщательно оструганным папой и дедом Николенькою и любовно протёртым наждаком доскам «второго» этажа четырёх этажных полатей — нар нашей «квартиры» в моём бараке. От соседских она отгораживалась лыковыми занавесками. Ведь даже простынь у нас не было! Кроме Улан—Удинского деревянного спирта, виноградного грузинского «варенья» в насквозь проржавевших пятилитровых банках и трех литровых стеклянных банок с прокисшими бело–желтыми огурцами–великанами из Украины к нам в лавку никаких продуктов в навигацию не завозили.

Подрастая, «гуляла ножками» по этому своему родному пространству — по Родине — в дождик летом. А зимой — в пургу. Летом по земляному «полу» барака бегали стайки мышей–полёвок. И мы с ними играли в прятки. Но зимой там, внизу, стоял лёд. А со льдом — как с ним играть? Потому, как все дети, болела по зимам лёгкими. И, как и они, не умерла — вот где пригодилось растирание снегом на Енисейском и Ангарском хиусе! А тут, — даже больным, даже с высокой температурой малышам, — бабушка Марфа делала массажики из медвежьего сала со снегом. А дед Николенька — «подзарядочку». Да с таким «жестоким» пересчётом всех позвонков, что хоть плачь, хоть хохочи! Но после которой мы только что не летали. Летом папа купал всех нас в ключе. Это было — и осталось навсегда в памяти — ничем не сравнимым наслаждением!

А спать укладывала меня только мама. Творила вместе со мною «Отче наш!». Потом нашу с нею тайную молитву Спасителю. И, — неизменно — каждый вечер перед уходом ко сну, — напоминала: «Ты, девочка моя, должна, ты обязана выжить! В тебе продолжаются и живут Великие Шведские и Русские Роды. В свой крови ты несёшь силу их и память о них. А они — ради вот этой вот твоей жизни — верно служили России и её православным государям. И теперь смотрят на тебя «Оттуда». Наблюдают за тобою. Верят в тебя. Надеются, что и ты понесёшь Дело их Святое дальше. И оно не умрёт. Никогда. Предки твои взывают к тебе, девочка моя!».

Я не понимала ещё, что такое «предки», «роды», «государи» и «Россия» со «Швециею». Но со словами молитвы и со словами мамы входило в меня тепло осознания и ощущения принадлежности к некоей Высшей Силе, которая сильнее вечно орущих на маму пьяниц — «активистов». К некоей Запредельной Мощи, которая в один прекрасный день переборет их. И ощущение «долга». «Долг!». Вот, «Долг» — это я понимала! Долгом было «наварить кашки» себе — я умела «наварить» её в четыре годика. «Долг!» — это «просеять мучки», «перебрать ягодку», «почистить грибочков», — это уже для всех! В восемь лет доверялось мне готовить крахмал из картофеля, в девять — «навести щёлочи» из печной золы для стирки белья, — своё, нательное и платьица, стирала с пяти лет, — наварить патоки для сахара из свеклы.

О «долгах» своих вспоминаю в чуть более позднем времени. Уже возвратились домой на прииск наши мужчины, — папа с дядечками. И соседи из нашего этапа вернулись. На себе и на трёх сотнях лошадей притащили они две с половиною тысячи тонн огромных деталей электрической драги! Три года тащили. И притащили! А теперь одни, — с папою и дядей Ленардом во главе, — монтировали на Удерее саму драгу. Другие, — и в их числе дядя Володя, мальчик совсем, — строили локомобильную электростанцию, механические мастерские, конюшни, гараж, заправку — склад «ГСМ». Пошла настоящая долгожданная жизнь, занятая настоящим трудом! А ещё через четыре года, в конце 1938, — когда разрешили, и даже попросили нас, — построили себе настоящие рубленные дома! Из настоящего, из добротного леса!