Вениамин Додин - Навстречу солнцу

— Не слабо!

— Что имеем…

В это время кортеж тронулся и погнал к выезду из аэропорта. Впереди, в два ряда, летел патруль полиции. По бокам нашей машины, будто приклеенные, держались мотоциклисты дорожной службы. Сзади шла колонна машин, впереди которой, тоже парой, у нас «на хвосте» — открытые «Хонды» с телевизионщиками. На выезде они перегнали нас, устроились за полицейскими патрулями, и уже не спускали с нашей машины объективов своих камер.

— Почему я один?

— Как, «один»?! А я?

— Нет, в смысле, почему без друзей, — они хотели поговорить со мной…

— Так: у нас устроена традиция встреч высоких гостей…

— Так то — высоких. А я…

— Именно, — вы и есть высокий гость! Что сделали для Японии, для японцев все вместе взятые президенты, премьеры и чужие нам герои? Ничего, ровным счётом… А вы, — да что вы прибедняетесь, господин Додин–сан! Вы отлично знаете, что сделали для всех нас…

В это время колонна повернула влево и вышла на широченную автостраду к Токио. Слева и справа стены тропического леса по нескончаемым стенам бесконечного тоннеля под сверкающей голубизне бездонного неба… Незаметно очутившись в окружении прессы /и телевидения, конечно, но пока на дистанции в одну машину/; Ясуо — как из воздуха, «достал» блокнот и… прессконференция длиною в полтора месяца началась….по ходу парохода…

… Токио. Калейдоскоп улиц…

Въезжаем на территорию Университета Иностранных языков — одного, из множества «заявивших» меня учебных центров. Выползаю из машины… Сразу попадаю: в окружение знакомых лиц: — Ясуо Ишии!… Мы обнимаемся и оба плачем… Много, ой, много чего пережили мы с ним в Братске! Главное — обрели необыкновенную сердечную близость абсолютным пониманием друг друга… Множество японцев были моими друзьями в ОЗЕРЛАГе; кто–то из них — очень близкими… Но он стал самым дорогим мне существом, напомнив моего давно покойного друга Алика Молчанова неприятием неправды. Как стал Ясунори Матсуо. Этот был многолик и обильносердечен. В нём было что–то и от римских философов, и от российских православных богословов, и от еврейских мудрецов, — от тех, что искали смысл в окружавшей их бессмыслице. Главное, это был трепетно — сердечный человек… Где он? Почему нет его среди пришедших встретиться?…

И почему среди встречающих не вижу Садао Куранари — рыбака с Хоккайдо, с которым была у нас тихая, почти безмолвная, душевная близость людей, боготворящих Природу? А ведь мне писали, что он жив и здоров. Что счастлив, узнав, что я выжил и жив… Почему нет его?

Почему нет Еийши Танака — кровника, который, погибая, вытащил меня, однажды, из Ангарской бездны, учителя географии с острова Дого, из Сейго? Синдуистский богослов, — он увлёк меня древней историей страны, читал, изустно, старые японские книги по философии географических открытий, и… наизусть выпевал стихи бардов японского межвременья… Не написав поэтической строчки, он был великим поэтом!

Где он? Почему не встречает? А жив, — это я уже знаю.

Почему меня не встречает мой кровник Хитоши Китагава — житель Хачийо, островка, что на юг от Токио — мастер по электрооборудованию всей известной транспортной техники? Его почему нет? Он славный мужик, добрый товарищ… Между прочим, попросту, обязанный мне жизнью, и доказавший, что умеет быть настоящим другом. Почему нет его?…

Но все эти риторические вопросы к никому никому задать не успел. У машины ожидали и сам ректор Университета профессор Такуя Хара, и Ясуо Найто, Морихидо Секи — директор Программ Телевидения «Киодо», Каори Ишии — представитель Отдела Новостей «Фуджи Телевижн», Ясуши Ишихара — директор Газетного концерна «Йомури шимвун», Кейсуке Мицумото — шеф–корреспондент литературно–общественного толстого журнала "'Бунгей–шунжи», успевшего издать несколько моих повестей и эссе а потом поместить фотографию со мной и мэра Нагасаки у могилы моего прадета Саймона Шиппера… Профессор–ректор Университета Токио Массаджи Уатанаве, — великий японский переводчик с русского языка, — Юрии Якимайнен — ассистент кафедры славистики и замечательный человек, прекрасный публицист и писатель, НАШЕДШИЙ МЕНЯ И ПОБЫВАВШИЙ ДОМА У МЕНЯ В МОСКВЕ, несметное сборище неизвестных мне и по сей день репортёров газет, журналов и телевизионных групп…

Пресс–конференция в актовом зале.

Представления…

Но всему есть конец… Я оказываюсь в «одиночестве» — рядом «только» Юри Якимайнен, Ясуо Найто, Тацуро Катакура, Массаджи Уатанаве и Такуя Хара. Они церемонно ведут меня в мою постоянную — на время пребывания в Японии — парковую резиденцию «Сакура».

Она — в совершенно умопомрачительном саду Университета; в уголке его — в национальном стиле уютнейший домик, укутанный кронами платанов и вишнёвых деревьев. «Слуга» спрашивает: — тебе что нравится, — европейский стиль или традиционный? — Японский, — говорю. — Чудом попасть в Японию — и… Европа!… Японский, конечно.

По уютной лестнице, — через японскую гостиную, — меня проводят на второй этаж. Там — древняя Ниппон, — страна Восходящего Солнца! С волнением вспоминаю рассказы мамы о её жизни здесь, на Островах. О её первых, и уже никогда не сменяемых впечатлениях об этой удивительной стране. — Нравится? — Очень! — Тогда, — говорит Уатанаве, — пожалуйста, — сюда! — Он открывает дверь… И я оказываюсь в волшебной сказке — в древней, времён сёгунов, Японии… А сзади, в самурайских веригах, «слуга».

… Будто под ослепляющим светом утреннего солнца увидал пронизанные воздухом раздвижные «стены» спальни, песочного цвета плетённые татами, низкий белый потолок, постель на циновках, длинную тонкую подушечку… Подушечка — вот что мне надо! И я запрыгиваю в маленькую, но глубокую ванну — в приготовленный для японского кайфа… кипяток! Выскакиваю, ошпаренный…, но целый, взвыв от неожиданности… Мне бы перетерпеть и посидеть в ней, балдея от удовольствия, — по–японски… Но — спа–ать! Спа–ать! Я. утёрся полотенцем, потянулся и прилёг, кости расправил после тридцатичасового полёта и митинга в аэропорту, после полуторачасовой гонки по тоннелю Норита — Токио… После представлений…

И мертвецки проспал двадцать три часа!… Так мне доложили.

Конечно, меня и не думали будить. Видимо опыт подсказывал, что бесполезно. И ни к чему…

Вскочил. Огляделся… Снова влез в кипяток… Хорошо-о!…

Одел приготовленное кимоно — кимоно будет теперь, — все полтора месяца, — моей одеждой в «европейских» и традиционных — рекане — гостиницах, поездах и частных самолётах… Окликнул «кого–нибудь». Но никто не отозвался. Я спустился вниз. На столе в гостиной, под шелковым, покрывалом, меня ожидал «завтрак»/?/. Или ужин?…

Рассказы мамы я запомнил. И хотя прошло 38 лет, как умерла она, догадался: буду есть Суси и Норимаки — варёный, уксусом заправленный рис лепёшечкой, поверх которой — варёное мясо или рыба, — сейчас это была солёная лососина и ракушечья плоть, креветки, кальмары и… что–то вроде среза щупальца осьминога…. Это всё ещё Суси… А вот и Норимаки — порфира /сушеная морская водоросль нори/, в которую завёрнут рис. Такой, как в Суси. Только в этом рисе — ещё и омлет со шпинатом и со стружкой сухой тыквы — кампио — отваренной в соевом соусе….