Вениамин Додин - Поминальник усопших

Однако, на той же Ишимбинской встрече в декабре 1923–го, она охладила меня: не подумай только, что переиграй интересанты 1929 год — с подлостью их в Кременце — пусть даже на искреннее «раскаяние», и даже, извинившись, возврати неким чудесным образом тебя с Иосифом, — я вернусь в полевую операционную. И стану вновь «собирать» им ландскнехтов… Болт в гайку! Как говаривали в Кронштадте мои подопечные матросы… Это не значит, что жалею себя за свой «сомнительный» труд в Гражданской войне. Нет конечно: я целитель, никогда никому не навредивший. верю в дело, которому служу. Верна клятве Цеху. Пусть тогда я не знала, не могла точно знать для кого и для чего поднимаю на ноги полегшие, было, армии. И сообразила лишь только в Кронштадте и Берлине. Но я врач.

Коротко, об обратном — в декабре–январе — пути «доктора Фанни» в Россию. Сопроводить её в Штральзунд приехал с нею, и простился, полковник Нолькен. Прибыли из Гельсингфорса Тон Вяхи и генерал Кирке — близкие друзья Маннергейма. Маршрут выбран был Гренером самый щадящий. На всякий случай рядом, в соседних купе их спального вагона Стокгольмского экспресса, следовали берлинский гинеколог Иоган (?)Штарк и патронажная сестра Наташа Ольт — ревельская землячка! Паром перенёс их в Швецию. Через Мальме, а потом через Кеми, добрались они тем же поездом до Гельсингфорса…

Встретил маму очень заметно охромевший Густав — видимый результат очередной, начала года, охотничьей африканской поездки. Результат не видимый: — «пилотируемый» им автомобиль налетел где–то в Марокко(?) на виноградные стойки. Перевернулся. Загремел в глубокий кювет (пропасть, пишут биографы, — канавы им мало!), выбросив самого. «Сам» же и наблюдал «с интересом», как огромная машина на него валилась (то ли по рассказам мамы знаю, то ли из мемуаров самого?)…Придавленный, четыре часа провалялся под ней пока не заметили…Итог: перелом бедра, ключицы, пары рёбер,…а на десерт — двухнедельное воспаление лёгких…». Словом, букет удовольствий…Гостья — не пожалев — успокоила: « - И всего–то? Делов!». В свою очередь, успокаивая её, обещал клятвенно: «Вот крест святой, мать, впредь ничего подобного себе не позволю!…Вообще… угомонюсь…». «Пора!» — одобрила. «Пора!».

А потом… «как всегда осенью, снова съездил в Тироль поохотиться», тем усугубив последствия.

С «хромотою» было у него тоже не всё просто: перелом бедра и…бесконечный традиционный, — ставший к старости натурою, — спор–перебранка с врачами–друзьями «о методике лечения»…Укоротивший ногу на пару сантиметров. Потому навсегда — вкладыш в обувь. И, — вовсе «не к лицу» гвардейской стати человеку, — до конца жизни походка «аж присядкою»…Кривой уткою.

Самое время наябедничать, перенесясь вперёд чуть. С клятвою «матери» впредь ничего подобного себе не позволять, вновь не получилось. Уже в январе он, в ситуации мало сказать экстремальной, посетил её, появившись в Москве…

Тогда же, в Гельсингфорсе, Густав с вокзала привёз её в уютнейший 2–х этажный особняк по Kalliolinnavagen, 14. Там она, наконец, — почувствовав себя почти как дома. Извлекла, поцеловав, из мешочка — «медальона» Фаберже амулетик. Окончательно отдышалась. Перед дорогой в Россию проверилась серьёзно и без спешки. Проконсультировалась у старо–знакомых коллег. Отдохнула всласть…

Конечно, был, среди прочих, разговор о смерти Ленина. И о Троцком: барон думал о том, кому достанется теперь Россия. Деталей очередного «финта» действующего большевистского председателя Ревввоенсовета–главкома он в подробностях не знал. Знал: — «Тот в нетях, пока!». Но развернул, вытянув из подстольной газетницы, московскую «Правду» от 14 октября со статьёю Радека. Нашел отчёркнутый карандашом абзац. Вслух прочёл: «…Троцкого можно охарактеризовать, как стальную волю, обузданную разумом». Хлёстко! И, пожалуй, точно! Если по нынешнему краху его германской авантюры «стальная эта воля» выпадает из московской обоймы на самом деле — поздравляю!…Тем более, он твой «доброжелатель». Но кто займёт его место?… И хотя «тому глаз вон, кто старое помянет!» — помянул таки, не поленившись встать и подойти к книжному шкафу в кабинете. Пошарил в нём глазами. Потом рукою. Нашел что–то. Снял с полки номер 662–й «Царского вестника». Долго перебирал, читая, сигнатурки густо расставленных в нём закладок. Помолчал. Сказал–спросил, будто пытаясь закончить мысль о, видно, до сегодня не перекипевшем, покоя не дающем: «Троцкий! Гений Троцкого! А наши–то, русские наши–то настоящие люди где были?»… Подошел. Подсел. Глубоко вздохнув, стал читать заложенное…Вот… Керсновский. Авторитет из авторитетов. Для меня, хотя бы…Послушай–ка, что он пишет о наших настоящих: «…Располагая страной с 70–и миллионным населением (уже отошедшим от большевиков и разочаровавшимся в них), Деникин умудрился иметь на фронте под Орлом в решительную минуту (в момент, когда подходил к главной цели Белой Армии — к Москве! В. Д.) всего 10 000 штыков…Имея до 100 000 офицеров, он не пустил их на фронт, а запер в склепы реабилитационных комиссий — и обрёк на пагубное безделье, пьянство, (…) сыпняк и наганы подоспевших к зиме чекистов. А на фронте не то что каждый офицер — каждый солдат был на счету, и в строй ставили только что взятых в плен красноармейцев. Портовые пакгаузы ломились от навезенной англичанами амуниции и одежды, а на фронте строили обмундирование из случайной сарпинки, набивали за пазуху солому, чтоб грела, стаскивали с пленных опорки…

…Никто ничего не знал. Никто ничего не делал…Это — правление генерала Деникина!» (Автор, для точности цитирует Керсновского не по памяти — по рассказу матери — но по Михаилу Хейфецу, «ЦАРЕУБИЙСТВО в 1918 году». Труду, на его взгляд классическому).

— «Правление не Троцкого! Не Троцкого! — продолжал Густав…Встал тяжело. Подошел к гаснувшему камину. Присел перед ним на корточки. Неловко — по медвежьи — развернулся. Снял со стойки пару берёзовых поленьев. Потом ещё пару. Ловко пристроил–уложил их в шуршащих углях. Припечатал щипцами, пошевелив. Приподнялся. Направился вприсядку к креслу… — Ещё из Керсновского, если не устала… Вот тоже о «жутком безлюдье» вокруг трона. О настоящих. О наших настоящих!… Слушай!: «Ошибки короны обсуждались всеми кому не лень, и никому в голову не пришла мысль: а что мог сделать Государь? Передать власть Государственной Думе?…Мы уже знаем, что именно получилось из власти, полученной Думой в марте 1917–го. Подобрать из среды правящего слоя лучших людей? А где они были, вот эти лучшие люди?

Вот, «лучшие люди разорвали оковы проклятого царского» или «проклятого распутинского режима». Было Временное правительство. Была Белая армия Деникина. Была Белая армия Колчака. Была Белая армия Миллера, Юденича, Унгерн—Штернберга. Где во всём этом калейдоскопе хоть один талант, которого Николай II не догадался поставить у власти? Мы ещё можем поспорить о военных талантах наших генералов, невеликие были таланты, прости Господи, но в государственном отношении это была одна сплошная жуткая, стопроцентная бездарь!» (Тот же контрольный ист. В.Д.)…