Вениамин Додин - Поминальник усопших

Ещё за долго до отставки Кривошеин говорил ему: — «…Конец близок и неизбежен!»… И напророчил тогда же: «Если революция произойдёт — а она произойдёт — она будет никакой не рабочей, не пролетарской — хоть в чём–то условно цивилизованной! Пролетарской, рабочей, быть ей в нашей мужицкой стране ниоткуда! И если она всё таки произойдёт, а она произойдёт… будет она революцией крестьянской, своего рода Жакерией. Будет смутой — по Пушкину страшной и беспощадной. Беспощадной и страшной прежде всего по отношении к самой России…».

…И Николай Николаевич вспомнил вдруг, ужаснувшись, то, что забывать было невозможно, что никак нельзя было забывать — не раз читанную им и даже на экзамене встретившуюся шифровку заключения рапорта Вебера, — ганноверского посла при Петре, умницу и знатока России:

— «Конец этой страны будет ужасен потому что жалобы миллионов людей на царя будут услышаны небом (Вебер был описателем Петровых зверств и ненавидел самодержавие в его тогдашнем страшном обличие. В. Д.), ибо в каждом русском человеке заложена искра ярости на эту зверино–лютую власть, которая только и ждёт ветра, чтобы превратиться в пожар…».

…А Кривошеин продолжал: — «Говорить о том поздно, — всё одно, что после драки кулаками махать! Но если бы столыпинская реформа была завершена и привела к укоренению наследственного фермерства и к распаду общины, да если бы ума хватило злосчастного того думца–еврея услышать — смешного этого зануду–профессора университетского…Херцштейна…или Штейнхерца… — всё иначе было бы…. Всё, всё иначе было бы! Но что вспоминать о безвозвратно канувшем …». (Автор подумал, ненароком: так ведь и по сейчас, через столетие, за «общину, или колхоз», держимся; и, не приведи Господь, подумать в «Думе», — но серьёзно только, — о «наследственном фермерстве»!…И…будто, со сна схватился: — Ха! О чём, о чём?…О фермерстве? Да о наследственном?…Кого кто наследовать должен был — тех не–ет давно! Изве–едены…).

…Самое поразительное, что мысли эти Кривошеинские донесены были и до последнего Императора. Каждое слово из письма Вебера знал он наизусть…И понимал конечно же что значит для России, для него самого, этот «неудобный», «колючий» этот чудак Александр Васильевич…И, что? Отдалил… обидным невниманием… (Только спустя год, — 1 марта 1917, — в этом же вот самом вагоне, но уже в конце пути, — в Пскове уже, — принимая в остатние судьбоносные часы Шереметева, адъютанта генерала Рузского, спросит–скажет — спохватясь — графу: «Кажется… нужно позвать Кривошеина?»…

— «Поздно!» — Ответит Шереметев, поделившись позднее с Николаем Николаевичем… «Поздно!»).

…И вот теперь, — уходя, — поглядев на сидящего у стола усталого и измученного хозяина салона, Николай Николаевич сказал себе, — как о постороннем и малозначительном, — «пропала Россия»…

Попрощался, — будто с умиравшим, — в последний раз. И в сопровождении начальника караула спустившись с подножки вагона побрёл прочь. Во тьму…

«…Но что бы то там ни было, ни при каких обстоятельствах, — будь то тяжкая болезнь или «неудовольствия» суверена, не обязывающие к дальнейшей службе, — Адлерберги Россию свою в ВОЙНЕ оставить не могли. Не допускали дезертирства по понятиям своим. И, генералы, готовы были — пусть «простыми солдатами» — защищать её. В том было отличие их, истинных русских аристократов–интеллигентов от патриотов квасных, человеков свободных «либеральных» представлений и поступков».

Это не ремарка автора. Не домысел его, упаси Боже. Это высказанная в прошлом ещё веке оценка искреннего друга и почитателя родителей и дедов Николая Николаевича свойственником их, через князей Васильчиковых, самого Александра Михайловича Горчакова. Личности поэтических мироощущений, но необычайно чуткой к живому реальному бытию.

Оценка жителем вершины Политического Олимпа ХIХ века.

Но на дворе–то век уже ХХ-й шел!

…И явилась Николаю Николаевичу неожиданно — и вдруг — совершенно иного плана оценка. Оценка времени нового.

Оценка женщины, мало сказать, не ординарной. Но в силу особенностей исповедуемого ею, лютеранкою, «дочернего» ответвления протестантской философии, — меннонитства, — никакого касательства к «элитарным вершинам» отношения (кроме «монетарного») не имевшей. Того более, женщина эта напрочь — с порога — отвергала само понятие какой бы то ни было и чьей бы то ни было элитарности. Хотя сама–то и была элитою элит…И к которой, тем не менее, — не существующая, будто бы для неё, эта «элита», — самым внимательнейшим образом прислушивалась и апостольски внимала.

Женщиной той была вершительница множества неординарных судеб в России второй половины девятнадцатого и начала двадцатого веков Анна Роза Гааз (по первому мужу). «Финансистка от Бога», как о ней говорили и писали. Блистательный математик. Наследница именитого же финансиста эпохи пяти последних царствий Абеля Иосифа Иоахима Розенфельда, которому приходилась она племянницею.

Семью Адлербергов начала она «вести» со времени восшествия на Российский престол Александра II (Сам Абель опекал членов этого семейного сообщества Баггехофвудтов, — Багговутов, в русской транскрипции, — Адлербергов, Нелидовых, Барановых, Сенявиных, Скобелевых и Васильчиковых с кануна воцарения несчастного Павла Петровича).

И так, «цена» оценки ею личности Николая Николаевича.

Надо сказать, оценила она его не виртуально. Не просто словом — пусть искренним и добрым, когда слово конкретных желанных и просто положительных последствий не несёт и нести не может. И, — да простит меня читающий эти строки, — материального эквивалента не имеет. А потому, как ни печально, в большинстве случаев ничего не стоит. И в драме Николая Николаевича изменить не может ничего.

Но, — в нашем случае, — оценила вкупе… с неожиданным конкретным предложением невероятной по времени п о д д е р ж к и финансовой, стоившей ТЕПЕРЬ для графа, — казалось бы, — дороже дорогого! При чём, как всегда в отношении членов этой близкой ей семьи, бескорыстной абсолютно. И, по определению… абсолютно же невозможной во время разрушительнейшей и чреватейшей перманентными убытками мировой войны! Когда финансист деньги и синекуры не раздаёт. Но сам первые у должников собирает и вторые ликвидирует.

А если, все же, предлагает их — в порядке исключения — одинокому да ещё и потерявшему под собою опору престарелому человеку… То потому только, что личность его исключительна. «…Конечно, и прежде всего, адресат предложения по квалифицированному представлению самой оценщицы (которое, прошу поверить, автору известно доподлинно) обладал глубокой порядочностью. Доброй волей. И, естественно, суммой качеств, чтобы случаем этим воспользоваться, реализовав предложение в безусловно полезное и необходимое ОБЩЕСТВУ созидательное действие».