Вениамин Додин - Поминальник усопших

Так ведь и в тылу льётся она. А как ей не литься, когда антинемецкая кампания набрала такую силу, что в Петрограде громят на Невском немецкие магазины. А в Москве пролетарии, — толпами во главе с пролетарским же поэтом Маяковским Владимиром спускаясь к Манежной по забитой народом Тверской, — походя грабят немецкие и еврейские магазины и лавки. И даже, — будто вернулись времена стрелецких бунтов, — сжечь грозятся самоё Немецкую Слободу — Древний Кукуй! И остервенело бьют окна в домах собственных, но с не русскими именами и фамилиями, коренных граждан. Да что — «граждан»! В окружении Их Величеств Николая Александровича и Александры Феодоровны, — Императорской четы, будто нарочно тоже «немецкого происхождения», — провоцируя августейшую семью, ищут — и конечно же находют (!) — «немецких шпионов»!

…Представить только, — каково узнавать и думать было о том не просто русскому человеку, но прямому отпрыску и наследнику древнейших и великих родов России? И что делать ему теперь? Ведь чтобы встретиться с Его Величеством, — по настоянию знающих меру шутке друзей графа, тоже принадлежащих к столбовому дворянству, — надо предварительно просить чуть ли не «рекомендации»…опять же «Ея немецкого Величества!»…

Делать этого он не пожелал. Не потому, — не дай Бог, — что не уважал Императрицу. Или сам убоявшись её немецкости. Но…непорядок это!

И…узнай о том приятельница его, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, презиравшая, — если не ненавидевшая, — сестру, гореть Николаю Николаевичу со стыда…

Стыдно (и почти) расхотелось вдруг ехать в Ставку. Только по причине иной: — Ну кому нужен он, старик, со своими мелочными стариковскими проблемами в средоточии дни и ночи занятых войною людей? Зачем нужен тому, кто тяжким бессонным трудом объединяет титанические усилия огромной Армии. Из безысходного отчаяния — сам на себя — взваливший такой неподъемный, — и то видно всем теперь, — неблагодарный груз! Кто разрешает проблемы полу мира. К кому прикованы внимание и надежды ста пятидесяти миллионов россиян…

Отвращала, конечно же, и сама перспектива поездки в тьмутараканьский Могилёв… «Обшарпанные или вовсе, будто нарочно, покорёженные и разбитые поезда с давно никем не прибираемыми классными вагонами» ходили не регулярно. С немыслимыми опозданиями. Сама философия русской, — военного времени, — железнодорожной «дисциплины», привыкшему к европейским порядкам Николаю Николаевичу была дика и раздражала неимоверно: — «Какое ещё: «СОГЛАСНО РАСПИСАНИЮ!?», ваше сиятельство, — раздраженно иронизирует на вопрос «высокого» пассажира наш российский кондуктор, — «ВОЙНА же!»… «Да, ВОЙНА! Потому идём строго по расписанию!!!», успокаивает, обижаясь на незадачливого пассажира, кондуктор германский…

Но…делать нечего…

…Потеряв неделю на оформление пропуска–командировки, и ещё столько же на дорогу, Николай Николаевич встретился с Императором…

…Лучше бы того не случилось. Принял его не узнанный им — уставший безмерно, ни о чём кроме семьи старавшийся не вспоминать и не говорить с гостем — «казачий полковник». Никого помимо Распутина в долгом, трагически беспредметном, разговоре не вспомнивший. И… ни во что и ни в кого кроме старца же не верящий.

Как когда–то, он сам по–домашнему угощал Николая Николаевича умело заваренным им и давно не виданным английским чаем. Подливал сам из молочника. Сам колол аккуратно щипчиками сахар… Но забывая тут же о том, — и спрашивая каждый раз: — «Вам с сахаром, Николай Николаевич, голубчик?…Вот и славно…» Сам подкладывал ему на юбилейную «Наполеоновскую» десертную тарелочку благоухающие детством овальные диски эйнемового печенья «Альберт». И мучительно пытался казаться умиротворённым.

У гостя же состояние было паническим. Шоковым. Почти обморочным… Кошмарным было состояние: рядом где–то, вокруг подсвеченного электрическими кенкетами уютного мирка салона, идёт война. Гигантский, — от юга Балкан до севера Балтии, — фронт изрыгает апокалиптический огонь и смерть. Бушует над сожженною землей западной России всепожирающее пламя, и погребальный дым заволакивает небо державы. В павшей на Империю мгле, в круговерти беспощадной схватки в пределах Её движутся, — сражаясь не на жизнь а на смерть, — и гибнут миллионные армии, которыми… кому–то надо управлять…

…Самое бы время круглосуточному пронзительному писку зуммеров «разведок» и пулемётному перестуку штабных телеграфов. Время появлению в салоне, и такого же мгновенного исчезновения ошалевших, с ног валящихся от команд и окриков, адъютантов и вестовых. Время стремительных курьеров и фельдъегерей с директивами и приказами. Наконец, время ПОДПИСЫВАНИЯ, — ни на единый миг не выпускающим стило из затёкшей десницы ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ, — срочных распоряжений и указаний. А потому время стадному топоту офицерских сапог в коридоре вагона. Секущих друг друга непрерывных истошных телефонных перезвонов. Громких команд. Ругани даже (Негромкой, правда, — тогда в «сферах» «бранились» тихо: сквернословить, тем более громко, не только в августейшем присутствии — такое, Боже сохрани! Но и при младших по званию не принято было)…

И время, конечно же, лихорадочной творческой работы мысли… Если не заполошной деятельности «паникующей» поджелудочной железы…

Но ничего этого не было…

…Только за чуть подрагивающими от далёких орудийных вздохов триплексами широких окон вагона, затянутых плотными маскировочными шторами, похрустывал еле слышно щебень насыпи под сапогами редких наружных патрулей. А тут, в салоне, стоит КРОМЕШНАЯ ЗЛОВЕЩАЯ могильная тишина. Будто кроме них и вестового, приносившего и уносившего бесшумно маленькими термосами кипяток, в императорском штабном вагоне- кабинете — во всём ш т а б н о м поезде Главнокомандующего гигантской Армией Гигантской воюющей державы — НИКОГО нет! Ни–икого–о!. И вообще, никого нигде нет. Во всей беспредельной ночи никого нигде нет…

…И вот он — смертельно уставший человек, царь, — перед ним. А огромная Армия, которой должен был он командовать, огромная страна, которой он должен был управлять — они где–то там… Где — неизвестно…

О беседе их Николай Николаевич никогда после никому из своих не рассказывал. «Нечего было…» — отговаривался.

Одно для себя почувствовал — и тут, конечно же, не до него. Тут особенно. Вообще, тут — не до всего на свете… Не до всего-о! Страшная мысль сверлила его: перед ним сидела и угощала его чаем… милая и абсолютно безответственная… посредственность…

Мой Бог! Что же с нами будет?!

… Вспомнил слова Александра Васильевича: «…Коленька Николаевич, дорогой, — говорил ему Кривошеин! — Наша либеральная пьеса из рук вон плохо игралась и нами, министрами, и ещё хуже Думой. Всею русской жизнью! Бестолково, нестройно, зря, несуразно!…»… «А в самом сердце… в окружении по неволе властвовавшей Императрицы, — непримиримая замкнутость МАТЕРИНСКОЙ БЕЗЫСХОДНОСТИ. Жуткая пустота смерти, притаившейся в детской…».