Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

…Сразу же по прибытии на фронт Маннергейм связался с командующим русскими войсками в Румынии генералом Захаровым и призвал его возглавить движение сопротивления. По мнению генерала, время ещё не созрело. Прошла неделя или две, Маннергейм, в одном из писем: людей превратили в безвольных кукол, предоставили на милость судьбы, и поэтому их бросает из стороны в сторону. Он начинает сомневаться, что обещанное гражданам царство свободы, справедливости и равенства когда-нибудь будет построено. Всё изменилось. Даже люди. Сам Маннергейм присяги правительству не принёс. Однако, в мае ему, — «выдающемуся полководцу», — присвоен был чин генерал-лейтенанта – приказом, со старшинством с 1915 года (Утверждение состоялось в июне). С назначением командиром 6-го кавалерийского корпуса. Корпус Маннергейма не участвовал в большом летнем наступлении. Отдыхал. И командир его получил возможность оглядеться. И даже осмотреть многочисленные немецкие колонии вокруг. Их прекрасные дома. Чистые улицы. И мощные, увитые плюющем и покрытые цветами, стены-ограды… В июле 1917 года 12-ю дивизию его корпуса, которая, — как и её бывший командир, — надёжнее других убереглась от развращающей большевистской заразы, направили в Одессу навести порядок. Дивизия выполнила приказ самым надёжным и простым способом – первою же ночью уничтожила все городские винные склады. Даже вожделенное в кругах местных интеллигентов-налётчиков и литературных кальсонеров французское шампанское, — особо ценимое выходящими в люди швондерами, — пенистыми реками растекалось по улицам и переулкам будущего бессмертного «Черноморска». («Кальсонеры» и «Швондеры» — понятия, внесенные в Россию не «Собачьим сердцем» Михаила Булгакова, а ещё в 1909-1916 гг. знаменитыми записками-распоряжениями: «милай-дорогой!» Григория Распутина. К.Холин, В.Васьковский. «Секреты Санкт-Петербургского старца». Лейпциг.1929). «Лакать из винных рек позволялось только лёжа и «без тары в руках» – по таре стреляли! Только известным ценителям прекрасного, разрешалось выносить по три бутылки «на рыло». Пустых, естественно. Порядок был наведен!

Маннергейм навестил командующего армией генерала Лавра Георгиевича Корнилова. Однокашника по Академии. Консультанта его Восточного Похода. Товарища. Друга. Тот, — вспомнив пролетарское своё происхождение, — как раз занят был совершенно не идущим ему «делом»: держал пламенную речь перед солдатами о необходимости дисциплины. А в конце поклонился им и сказал:

— Всё теперь зависит от Вас, братцы. В Ваших руках власть! («Твою мать! — только и нашелся произнести Густав. — И это Корнилов!»... И это после того когда, — недавно совсем одна из дивизий Маннергейма отказалась на учениях спуститься в окопы, — он приказал артиллерии открыть по ней огонь на поражение!.. Хватило двух снарядов, чтобы солдаты всё поняли и приказ выполнили. — Объяснил, в чьих руках власть.

Российским офицерам больше нечего было делать в армии (Маннергейм констатировал это задолго до появления сокрушившего империю «Приказа № 1 Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов», поставившего жирный крест на российской армии и на всей «славной» русской истории). Но в войсках Маннергейма дисциплина по-прежнему соблюдалась. День его 50-летия, 4 июня 1917 года, корпус отметил парадом и традиционными празднествами. В том числе скромным пиршеством для всех нижних чинов и офицеров. На котором большой мастер по устройству подобных торжеств штабс-капитан Иван Петрович Шаблыкин, полный Георгиевский кавалер, — сын давно покойного старшины по хозяйственной части знаменитого Английского клуба, что на Тверской в Москве, и тоже гурман великий, — повторял растроганной Екатерине Васильевне отцовское: — «И за сими столами, как во фронтовых штабах, Сезон блюсти надо, чтобы было всё в своё время. Когда устрицы флексбургские, когда остендские, когда крымские… Когда лососина, когда сёмга… И знаменитое фирменное: мартовский белорыбий балычок со свежими огурчиками разве ж в августе подашь?» … Однако, в то же время здесь, — на фоне этакой лукулловой пасторали, — вызревал заговор. Однажды, когда Маннергейм обедал со своим штабом, ему принесли послание. Он вышел из-за стола – встретиться тайно с Врангелем и Крымовым, единомышленниками. На этой встрече обсуждался план похода на Петербург для восстановления там порядка. Но известные Армии отвагой и неприятием поразившей державу социалистической скверны мужественные русские генералы Крымов и Врангель (Пётр Николаевич — с петербургского младенчества друг-приятель Маннергейма) «пришли к выводу, что задуманное невыполнимо, так как…транспорт и связь находились целиком в руках революционеров… (И снова Маннергеймово: «Вашу мать!» — Брошюрку Троцкого в желтой обложке свои карпатьевы на их столы ещё не клали. А то, генерал-лейтенант, финский швед, — или наоборот, — мог бы спросить их: а как же пятью месяцами позднее в том же самом Петрограде навёл порядок рядовой, не обученный белобилетник еврей? Там транспорт и связь, по прежнему, находились целиком в руках всё тех же «революционеров» Керенского?).

…Стыдно, господа, мог бы сказать Маннергейм. Стыдно!.. Не к ночи будь сказано… Но и «отказ — и их тоже, и их тоже! – «позволить уже выделенному Лениным из состава России Княжеству Финляндскому» выделиться из состава России взамен совместного с финнами участия в оккупации Санкт Петербурга для наведения всё того же порядка, то вилами по воде писаный предлог уйти от решения судьбоносной задачи спасения державы. Проще, от ответственности… Но нет худа без добра: вскоре молодая резвая лошадь Маннергейма поскользнулась в галопе и упала, споткнувшись, в промоину. Седок отлетел в сторону и так сильно повредил ногу, что «ему был приписан постельный режим месяца на два». Катерина Васильевна бросилась к Густаву. И Маннергейм получил разрешение уехать в Одессу лечить ногу. 25 сентября, — в день приезда Екатерины Васильевны, сломавшей подписанные ею контракты с дирекциями Большого и Мариинки — в штаб 8-й армии пришла телеграмма: его переводили в резерв, в Одесский военный округ, поскольку «он не сумел приспособиться к существующим порядкам». Маннергейм был обижен и оскорблён. Катя сумела его успокоить. И всё же… Одному из подчинённых он писал, что «Мне предложили две возможности: отказаться от должности или восстановить своё доброе имя.» Последнее означало, что он должен завоевать доверие новой власти, а это в глазах Маннергейма было бы как раз полной потерей доброго имени. И вновь Катерина Васильевна привела его в состояние покоя – она умела это! Два месяца – последних в их жизни два счастливых месяца – провели любовники вместе. Это было время почти ничем не нарушаемого тихого именно семейного бытия.