Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

И так, — или иначе в чём-то, — каждый день, каждая ночь пути… И всё — по бедной голове Маннергейма!

Было такое, когда всех спасало явление лица Екатерины Васильевны – её узнавали! Было, когда спасал отработанный ею жест: рывок к длинной кожаной трубке-пеналу! …Как заправский фокусник сматывает она с верха выскользнувшей из него плотной скрутки очередную афишу спектакля одного из её балетов. Афишу любую — немецкую, английскую, французскую, испанскую…Русскую тоже. Но все — с её огромным цветным изображением. И беснующаяся рычащая толпа разом отступает. Успокаивается. Замолкает. И — никаких больше поползновений на попытку схватить кого-то из нас… На попытку грабежа, не дай бог. На попытку просто нахамить. Даже на незлобивое зубоскальство…

…Кто-то из нас догадался развесить на липучке-мухоловке несколько афиш в коридоре у купе – оказалось кстати!.. И всё же, всё же… Не единожды одна только спорая профессиональная «работа» пластунов тотчас восстанавливала, было взорванное провокаторами, статус-кво. Правду сказать: не они, — наши защитники, — не видела бы своего спасителя Финляндия. И нас всех…

В столице Маннергейм и Гельцер поселились в знакомой им гостинице «Европейская». Получив в стат-секретариате Финляндии справку о финляндском гражданстве, барон отправил её вместе с рапортом об отставке в Генеральный штаб. В рапорте он просил вычеркнуть его из армейских списков. Поскольку Финляндия стала теперь независимой, ему невозможно (не уставно) числиться в реестрах русской армии.

В тот же вечер на Московском вокзале Густав проводил Катерину домой. В первопрестольную».

Сутки, проспорив, — а Екатерина Васильевна и проплакав, — любовники решили: Густав должен освоится в Финляндии у себя, и вызвать её. А там будет видно. Несмотря на мотивированные сомнения очень убедительного в эти дни Густава, Катерина уверена была, что никто не помешает ей к нему поехать. Не говоря уже о том чтобы встретиться с ним. Не помешает никто увидеть сына. Тем более, домой привезти его в Москву, где мальчик родился. Где его родина… Где ей, простой русской женщине, представить что отныне эту самую родину её мальчика, и её тоже, скогтили звери… Да что – она! Десятки миллионов россиян представить ещё не могли такого…

…Пока же у неё масса дел! Главные: нужно разрешить проблемы с прерванными и новыми контрактами. Нужно списаться с антрепренёрами, в очереди к ней стоявшими. Решить, как поступить с сонмом зависимых от неё театральных служащих, без части которых ей не обойтись. А значительной, части которых без неё не прожить. Что будет с ними?…Надо распорядиться Малой Третьяковкой — передать её в руки заинтересованные, чистые. Галерея — это вопрос-вопросов! Да и вообще… как жить она будет вдали от своих картин? От её библиотеки? Вдали от множества других дорогих «мелочей»… «Господи! Мой бог! – причитала вслух! Да в них ли дело… Как жить буду без Подмосковья, без России? Без братьев, без сестры и её детей?.. Ладно, пусть сам её Тутти решит свои дела. И тогда разрешатся мои…»

…Уставшая, наволновавшаяся до сердечных болей, — с такими вот мыслями Катерина засыпала в уюте затемнённом купе под успокаивающий глухой перестук колёс и плавное покачивание вагона… Но она была ещё с Густавом. Они договорились обо всём. Она была ещё спокойна и счастлива… Она успела, засыпая, увидеть себя маленькой девочкою в каком-то — то ли парке, то ли в лесу… В лесу наверно… Золотой лес беззвучно шумел. Лес плыл в солнце, как на левитановых волшебных полотнах… Туманчики-туманы поднимались, окутывая светлые стволы… Что будет, впереди – могла ли она знать?… Создатель, сотворив, одарил нас величайшим благом – жизнью. И лишил права в неё заглядывать… повторяла и повторяла она это страшное откровение…

Из Дневника Мартина Франка.(Продолжение)

«…Генштаб на первый рапорт не ответил. Уже из Финляндии Маннергейм написал начальнику Главного штаба: «Ввиду признания независимости Финляндии считаю долгом своим, как финляндский подданный, просить распоряжения Вашего об увольнении меня в отставку. (РГВИА.Ф.409.Оп.1. Д.178522.Л.1. Дата и место написания рапорта: 1 января 1918 г., Гельсингфорс. В.Д.) Паспорта статс-секретариат выдать ему не мог. Разрешение на выезд выдавалось каким-то фискальным ведомством большевиков. Они уже держали под контролем движение через границы. Маннергейм сумел раздобыть в стат-секретариате только бумагу, которая удостоверяла, что он – гражданин Финляндии, направляющийся на родину. Единственным удостоверением личности у него было командировочное предписание из Одессы в Петербург. Генеральный штаб не имел полномочий ему помогать. У большевиков он и сам отказывался что-то просить. Не хотел иметь с ними никакого дела. Патрульные солдаты на Финляндском вокзале, которым Маннергейм предъявил своё командировочное удостоверение, оказались ингерманландцами, не умевшими читать по-русски. Маннергейм пояснив, что он финляндец, объяснил ситуацию. Говорил он по-фински. Хотя практически не владел этим языком, если не считать нескольких слов, говорившихся с ужасающим произношением. Родным языком его был шведский. Абсурдность положения трудно себе представить. Единственно, в чём нуждался Маннергейм, так это в капельке везения. И удача не подвела его и на этот раз, как не подводила в течение всей русской революции».

«…Для хорошего солдата везение – естественная необходимость». (Поспрошайте-ка у гашековского бравого солдата Иозефа Швейка». Такова была, — задолго, и много лет спустя по знакомству с ним у Гашека, — железная философия Маннергейма. Как, впрочем, и Швейка тоже. Неспроста оба они самые популярные солдаты на земле! Как, впрочем, и самые любимые. Каждый по-своему – но самые, самые!.. ).

«Попутчиком Маннергейма оказался Хуго Баккманссон, случайно встреченный им на вокзале. По дороге к паспортному контролю им пришлось пройти через станционный зал, заполненный до отказа местными швондерами, каждый из которых – узнай, кто такой проходящий мимо него высокий человек – загрыз бы Маннергейма живьём. О! Они все чуяли, что, и он живьём будет грызть их. Но в лицо его ещё не знали. Узна-ают, когда время придёт! По свидетельству Баккманссона, одетого, очевидно, в военную форму, они говорили по-русски, чтобы все думали, будто он русский офицер.

Маннергейм сел в поезд и уехал в Гельсингфорс, прямиком в историю Финляндии и мира. Когда он сошел на перрон Гельсингфорского вокзала, история началась.

P.S.

Маннергейм, должно быть, испытывал немалые психологические трудности, акклиматизируясь в Финляндии. У него не хватало знаний страны и народа. Офицерский мундир царской армии, который благодаря своей изысканной простоте был одним из самых элегантных парадных мундиров в мире (не считая парадной формы гвардейцев), приучил его к истинной простоте, без мишуры. Маннергейм предпочитал неброскую элегантность и чистоту линий, хотя в 30-х годах, золотом ХХ-м веке всяческих мундиров, тоже не избежал временного пристрастия к опереточной мишуре (Что видно по его парадным – для сейма, но не для присутственных мест – портретам). Тем не менее, мужицкая грубость и удаль ему были чужды. Он не мог хорошо себя чувствовать в роли, требовавшей этих качеств, поэтому весьма скоро её отбросил. Но в ставке крестьянский образ был, наверное, по оценке Маннергейма, единственной возможностью вызвать нужную реакцию масс. Незнание им финского языка, русский денщик, портрет Царя и фото никому из посторонних не известной лыжницы под горностаевым палантином в заснеженном еловом лесу на его письменном столе, вызывали интерес. Недоумение. И, естественно, подозрения в том, что он – всё ещё русский офицер…