Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

(Документ во время войны исчез. К 1956 году Л.И. Элефантом найден зафиксированный клипсой папки «дела» край вырванной страницы, восстановленной по распоряжению Руденко свидетельскими показаниями 1990 года).

Энергично воплощаемая «в металл» тёмная затея (ленинградских?) властей стала известна германскому послу Фридриху Вернеру Шуленбургу неделею позднее 18.12.1940 года, дня, когда утверждён был «План Барбаросса». Перед разведчиками стран, пристально следящими за малейшими движениями друг друга (как в армянском анекдоте моющиеся в бане друзья, обронившие мыло) встал закономерный вопрос: «Что в Ленинграде происходит? Не тоже ли самое, — и не с тою ли целью, — что делается (военными) властями в Кронштадте и Либаве?». Посол информировал Берлин.

Мне неизвестно, как штабы вермахта приняли запоздалое и отработанное уже прямое доказательство «дружеских» намерений «верного» московского союзника. Но точно знаю, что Гитлер принял его с нескрываемой тревогой, а Розенберг — с не скрываемым торжеством: оно подтверждало его прогнозы 30-х годов об агрессивных планах Сталина!.. Откуда знаю? Да от деда!.. Его «руководитель 4-го (политического) управления НСДАП» Розенберг срочно навестил. Он правильно понял и верно оценил «неумолимую» (эмоциональнее самого Розенберга не скажешь!) связь завершающего — «бадаевского» — этапа — со всею хитрой цепочкою актов персонифицированной, — не допускавшей никаких исключающих толкований, — силой сталинской ненависти к ленинградцам. Дед выслушал Розенберга, поначалу не желая верить в чудовищную версию собеседника. Но перед ним сидел и объяснял суть и историю вопроса коренной житель Эстонии. Потому, — по определению, — не трепач. И Маршал вынужден был принять и подобную чудовищную версию державного коварства соседа. Для чего пришлось самому ещё раз «пролистать» после переворотную историю города, спотыкаясь о череду специфических перипетий сталинских макиавеллиево-каннибальских отношений с элитою его до апофеоза очистительных казней 1934-38 годов. Вспомнить в который раз в разговоре с другом – Пааво Талвелом — знакомый им обоим до тошноты нескончаемый ряд имён личных друзей и «верных» партийных товарищей товарища Сталина, одного за другим, — как пули из пулемёта, — отправляемых в подвалы на тайных, но громких «процессах» бывших и действующих городских руководителей. Наконец, извлечь из памяти целые серии таинственных, однако и предсказуемых, исчезновений известных петроградцев («ленинградцев» Густав не выговаривал!). Людей полюсно разных. Но, по слухам, всегда одинаково, кончающих. Если не тоннелями в Неву под Большим домом, то уж в Москве обязательно – в подвалах под Третьяковским у Никольской, 33. Или всё в том же Варсанофьевском, 7 по Большой Лубянке.

Несколько дней прошло. Ужин-мальчишник в доме Маннергейма по Kalliolinnantie, 14. Гости, из самых близких. И, вдруг:

…«А ведь имя им всем – вправду – легион! – Маршал, — словно ото сна очнувшись, — произнёс, вдруг, растерянно, присутствовавшему тогда, при разговоре с Розенбергом, приятелю Карлу Августу Эхренсвярду. И, то ли в состоянии некоей обречённости, то ли в полной растерянности — в пароксизме чувств, совершенно ему не свойственных — произнёс только им обоим понятную страшную фразу: — Этому людоеду, — до того как попытаться разделаться со всем населением Петрова города, — ему рукой подать…»

…Несколько же дней назад – Розенбергу:

— Что теперь, — спросил гостеприимный хозяин?

— Полагаю, теперь он решил… всех разом!

— ??? Может ли быть такое?

— И это Вы так полагаете, куда как много лучше меня знающий этого каннибала?

— Тогда… Что нужно от меня?

— Осознания происходящего в Питере и прогноза возможных последствий…

— Господин Розенберг, в любом случае кормить такой город мы не сможем…

…Гиммлер не допустил встречи Якова Джугашвили с генералом Власовым, «чтобы не марать парня в глазах кремлевского дракона»! Я сразу понял, что произошло, когда увидал его в последний раз, в самом начале 1943 года. Он опустился. Человек предельно застенчивый, Яша совсем замкнулся. А приехал-то я к нему взволнованно-радостный: предложить, — если разрешено будет, — погостить у нас в Далеме (я говорил — в строжайше охраняемом берлинском районе!). Служба безопасности моего Waffen-батальона, — правда, не без колебаний, — расписывалась за него и отпускала, но только с группой фельдфебеля Бруно Коха. Кох дважды, — с разрешения моего дивизионного командира Германа Фегеляйна, — сопровождал меня к несчастному Якову в Заксенхаузен. И искренне сопереживал пленнику...

Вскоре, — где-то, через месяц, — Крюгге сообщил о смерти Якова Джугашвили. Он бросился на проволоку оцепления и был застрелен часовым... Что же, «славная смерть, — проронил Крюгге, — ... Если смерть может быть славной...»

Позже Крюгге обмолвился, будто бы тело Якова передано было лагерем для погребения грузинской общине. Он ошибался. От графа фон Галена я узнал, что его забрали русские супруги Шапрон дю Лоре, Алексей Генрихович и Наталья Лавровна, Наташа, дочь Лавра Георгиевича Корнилова, подруга и коллега мамы твоей по «Маньчжурскому братству».

Похоронили Якова в Анже, на Луаре...

С графом фон Галеном супруги Шапрон дю Лоре познакомились в 1928 году, в Мюнстере. При плотнейшей программе, с которой мама и отец твои прибыли тогда в Германию, им удалось «заполучить» в Мюнстер и эту замечательную пару. Твоя мать предчувствовала свою, и отца твоего, судьбу. И прощалась с прошлым...

Точно знаю: именно после гибели сына Сталина — Якова — дед, до этого печального происшествия особо, будто бы, и не заботившийся о нашей с отцом безопасности, предпринял меры выходившие, как мне казалось, далеко за рамки здравого смысла. Он и у себя учинил очередной тщательнейший обыск. И, помимо всяческих «особых» мер, — о которых нам «знать не полагалось», — пересмотрел и перещупал каждую бумажку, если её можно было бы принять за письмо или за записку от нас. Очень внимательно — опять же, в который-то раз — переглядел свою весьма обширную коллекцию фотоснимков в поисках «случайно» сохранившихся в ней моих и отца изображений. Он даже — не раз рассказывая о том — внимательнейшим образом, под лупой, исследовал (не очень, правда, многочисленные) групповые фотографии, на которых мог оказаться папа и я. В тридцатых годах он дважды брал меня с собою на восток, на отдых. И теперь, перебирая фото былых сафари, выискивал физиономию мою на них, хотя хорошо знал, что ее ни на каких фотографиях быть уже не может: он ведь не со вчерашнего дня, не со дня смерти Якова следил за тем, чтобы лица наши на фотографии не попали... Между прочим, я так у деда и не спросил: знал ли он что-то о единственном моем изображении — чьём-то любительском альпийском фотоэтюде (1933? года). Я снял копию для себя — теперь, надеюсь, она уже никому повредить не сможет...