Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

Правда, ни наступавшие, ни правительство не имели понятия и о том, что оружия у финнов, практически, ещё не было. «Не завезли!», как у нас в совке говорили. Не наковали ещё. Были привычные, будто родились с ними финны — финские ножи. «Финки». Которыми они, — охотники и лесовики, — с пацанов, мастерски «работали». Было по 8 патронов на каждую из четырёх тысяч старых австрийских, — времён «Graf Radetzky edler Degen», — винтовок-манлихеровок (венского завода-производителя). Кем-то из щедрых скандинавских соседей подаренных, чтобы или помочь, или склады свои от хлама очистить (Тем не менее, из которых финны исхитрялись бить не только белку в глаз)… Остальное потом появилось. Позднее. В основном, уже к концу войны. Но с тем, — что они уже имели, повторюсь, — работали финны умело (Именно, работали; народ-то финский – он ведь не бомж на собственной земле, не разбойник ей, не завоеватель – защитник он. И, несмотря на то, что выпить и он не дурак, меру знает. И ещё какой трудяга — поискать).

…И вот, только за этим всем непреодолимым предпольем, — со снайперами по границам лесного (а где было, то и дорожного) обрамления, — армию-агрессора ждали, — затаившись под еловыми лесками и засыпанные снегами, — передовые полосы собственно укреплений самой той «Линии Маннергейма»…

Руководство СССР, — «перед фактом мужественного и блестяще проводившегося сопротивления финской армии», — самым банальным образом растерялось… С головою ввязавшись в тяжкие бои, — по-бараньи упёрто считая войну с «какой-то Финляндией» делом скоротечным и предрешенным, — оно – повторимся — не озаботилось даже «поставить о начале ее в известность своего… начальника Генштаба — Мозг Армии!».

— «Не позаботилось»? (Далее вновь слово автору)... Оно, Карл, возможно даже не захотело! Ведь кто-то из этих кремлёвских приматов мог знать, что Шапошников был категорическим противником любых недружественных акций против страны, в которой Карл Густав Маннергейм занимал высшие государственные посты. Даже мне, мальчишке тогда, было это известно!

Густав — старый друг Бориса Михайловича еще со времени до Первой мировой войны. Шапошников уважал Маннергейма. Он даже тайно благоволил ему. Потому, узнав о боевых действиях в Финляндии, он с юга — из санатория — бросился в Москву, где совершенно растерянные подчиненные тут же посвятили его в подробности позорнейшего поражения «непобедимой и легендарной».

«Потрясенный, — рассказывал мне двадцать лет спустя Мерецков, — хватаясь за голову, бегал он по кабинету, восклицая и повторяя одно и то же: “Боже! Что наделали! Ай-ай-ай! Осрамились на весь свет! Почему меня не послушали?! Почему даже не пре-ду-пре-дили? Боже! Ай-ай-ай!..”»

«Охи» Шапошникова — слово в слово — передал мне и бывший его сослуживец, поминавшийся выше генштабист Гектор Павлович Новобранец (Новик). И сетовал: «Да, Борису Михайловичу было чему ужасаться. Невежды и трусливые подхалимы ввязались в войну, не сообщив ему, человеку, которого — одного из всех своих приближенных — диктатор слушал!.. Сталин... сорвался. Сломя голову ринулся на финские скалы! Волком набросился на легкую, казалось ему, добычу. Сам взялся заведовать войной, назначив себя членом военного совета фронта. И, не чуя беды, — в сорокаградусные морозы и в снега по пояс, — погнал по-летнему одетую, не обстрелянную массу войск, на невидимые под снегом, и оттого ещё более страшные минные поля и замысловатые смертельные ловушки. На «сюрпризы», отработанные гением столетиями защищавшегося от завоевателей народа охотников и лесорубов. Но то началом только было! Во сне даже не видавшие северных хвойных чащобных лесов, солдаты и командиры ужаснулись! (Это потом, к концу уже войны, стали подбрасывать в Финляндию свежие части, набранные из енисейских и ангарских сибиряков-чалдонов, потомков высланных туда забайкальских казаков!). Армия вынуждена была передвигаться колоннами, протаптывая-тараня «траншеи» в снежных массивах. Авангарды их тотчас останавливались, накрываемые — непонятно откуда — снайперским огнём финских стрелков и артиллерийской шрапнелью. Тут же застревали, идущие вслед. Огонь теперь уже переносился и на них. Ответить же на огонь… Как?.. Куда?.. Чем? Вооружен-то был «авангард» — «Армия вторжения» — Мосинскими – старше Маннлихеровок — трёхлинейками ХIХ века рождения. И пушками времён… только что не «покорения Крыма»…

По крайней мере, десятилетие готовились и накапливались гигантские арсеналы новейшего оружия. Горы его, Монбланы его, достались летом 1941 года Гитлеру. Что за преимущества были у него перед теми же Тимошенкою и Мерецковым, собиравшими армию к финскому походу?.. Ума не приложу…

…И вот, наступавшие, они сотнями, тысячами укладывались, — сраженные огнём и морозом, — в снежную перину… Убитых и раненых – тьма уже... А противника – нет, как нет! Молчание, выматывающее душу! Только редкие, экономные, одиночные выстрелы снайперов из глубин бесконечно загадочного, страшного черно хвойного леса… И каждый – в цель!.. А у «наступавших» — истерические приказы: «Вста-ать!» не надолго поднимают из сугробов замерзающих... Приказы «Вперёд!» на шаг, бросают вперёд… Не надолго…Озверевшие комиссары, наобум, — чтобы погасить собственный страх, — стреляют «трусов»… Но «трусы» — все… Санитары – их финны не трогают – ползком, лёжа на лыжах и бодая головами снежную толщу, проминаются к кричащим. Чем-то помогают на месте. Но… напоить, даже умирающего нечем – водка во флягах замерзает (вода, тем более). Вместо воды – горсть снега… Спирта нет – «не завозят». На морозе кровь из ран истекает свободно – не останавливается. Не свертывается… И полуживого бедолагу на шинели, или на редких детских санках, тянут «в тыл», где негде согреться (палатка только: «печки-то тоже не завезены!»). Как работает полевая медицина?.. В первый месяц войны — тяжко. Никак, практически: пытается спасать «раненых морозом». И — от голода. Завозимый ночами хлеб, на пайки, рубится топором. Лучше бы пилой. Да где взять пилу?.. А впереди у вырвавшихся из этого предпольного ада — первые ряды всё ещё не видимых за снегами и лесом, но с мистическим ужасом ожидаемых заграждений и ловушек… А до самой, до «Линии», немыслимо далёко ещё! До неё дожить ещё надо… А там, дальше…

Что вспоминать – теперь все знают… Умные теперь все…

…«Через двадцать с лишком лет после того Мерецков, командовавший тогда одной из трех армий, на мой бестактный, конечно же, вопрос о его постыдной роли «Чего изволите?» при рябом подонке, зарычал зверем, завопил истерически: «Молча-а-ать, щенок!!! И не сметь спрашивать такое, мальчишка сопливый! Я, чтоб ты знал, “чегоизволителем” никогда не был и спорить изволил!.. И спор мой — мать-распромать — аукнулся мне твоей Лубянкою да Сухановкой, да ребер ломкой… Да ... ссаньем на лицо!.. У Гинзбург читал? Нет?.. Не знаешь… Вот так...»