Александр Глезер - Человек с двойным дном

А своих картин у Рабина почти не было. Всего семь. Ведь к нему хвост покупателей, и он оставляет для своего собрания «золотого фонда» по одной в год. Но и семь отборных холстов дают полное представление о его творчестве. Не успел Оскар убрать с мольберта последний, я вскочил:

— Давайте, устроим Вашу выставку!

Он присел, перекинул ногу на ногу, закурил.

— Это нереально.

Что они все, словно сговорились? И Эдик то же самое твердил. Рассказываю о клубе. Убеждаю, что все зависит лишь от его согласия. Колеблется.

— Вам я верю. Не понимаю почему — вокруг нас столько шушеры, столько провокаторов, и просто болтунов вертится, — но верю. И все-таки дальше благих намерений не пойдет. Пресекут. Несколько лет назад, в более либеральные времена, пригласили нас устроить выставку в Дубне, в доме ученых. Привезли картины. А из Москвы примчались инструкторы горкома партии, и все сорвалось. Не солоно хлебавши плелись мы обратно. На месяц вперед настроение было испорчено.

— То Дубна, а то шоссе Энтузиастов. На энтузиазме и выедем. Почему не попробовать?

Ему передался мой азарт.

— А что, может и вправду получится!..

— Обязательно получится!

— Да вы же не знаете, как нас не любят!

— Все равно получится!

— И никаких передряг не боитесь?

— Нисколько.

Я и не ведал, о чем он. В худшем случае прихлопнут «Наш календарь». Но овчинка-то стоит выделки. Не из — за Пикассо, не из-за Модильяни прихлопнут, а из-за своих, гонимых, современников, соотечественников. А Оскар мне объясняет, что о цикле выставок и речи быть не может. Не допустят. Дай Бог, чтобы одна состоялась. И не его персональная, а коллективная, так как о хорошей выставке все ребята мечтают. Договорились, что он обсудит с остальными художниками идею. Если согласятся, поедем поглядеть помещение.

Кроме нас с Рабиным на смотрины подался ставший позднее тоже моим другом Володя Немухин, исключительной доброты человек и виртуозно владеющий кистью мастер. Недаром художники называют его маэстро. Немухинское необычайное чувство цвета и неизвестно откуда взявшийся у крестьянского сына артистизм вызывают восхищение. В конце 50-х — начале 60-х годов он — абстрактный экспрессионист. Но постепенно в нем крепнет потребность вернуться к фигуративности, к предмету. Будет ли последний традиционным яблоком, комодом или пододеяльником — неважно. Однажды перед глазами внезапно (вспомнилась чья-то азартная игра в электричке) предстали игральные карты. Он отбросил видение, а летним днем, забытые кем-то на пляже, карты вновь подстерегли его. Взаимодействие розового песка, желтого солнца и пестрых прямоугольников родило новое представление о колорите и плоскости. А дома жена раскладывала пасьянс на столе карельской березы, и сочетание карт с фактурой и цветом дерева, и ритмика движений, карты, аккуратно разложенные, организованные и небрежно перемешанные, — все это укладывалось на холстах в геометрические формы, где каждая карта находила определенное место, и создавало цельную группу. Так Немухин окончательно обрел себя и свой ПРЕДМЕТ. Для него карты — не только основа решения чисто живописных задач, но и — динамика жизни, ибо когда в них не играют, они мертвы. И еще карты — загадка. И — рок.

Мои спутники нашли клубный зал подходящим. Оба прикидывали, как развесятся картины, но я чувствовал, что они не уверены в благополучном исходе задуманного. Еще и еще напоминает Володя, что ни одна предыдущая выставка толком не удалась. Сделают где-нибудь в научно-исследовательском институте или клубе, как правило, полутайком, без рекламы, без приглашений и, значит, почти без зрителей. Пройдет такая выставка, а будто ее и не было.

— Пригласительные билеты мы непременно приготовим и распространим! — заверяю я.

— Увидят цензоры наши фамилии, — усмехается Оскар, — руками и ногами отбиваться станут. Тем все и кончится.

Предлагаю:

— А почему бы не обойти, не перехитрить цензоров? Напишем в макете билета, что состоится встреча с художниками, фамилии же не укажем. Потом впечатаем их в билеты пишущей машинкой.

Все обошлось как нельзя лучше. Цензора обвели вокруг пальца, Лидский же, жаждущий воскресить молодежный клуб, всполошился только утром в воскресенье 22 января, когда художники принялись развешивать работы. Звонит мне:

— Приезжай и забери эти картины!

— Что-нибудь случилось?

— Не случилось, но случится. Ты хоть видел, что они привезли?

Беру такси — и в «Дружбу». Лев Вениаминович раздражен до крайности:

— Я не допущу выставлять абстракцию! — он заглядывает в блокнот, — Мастеркову, Потапову…

— Так всего двое из двенадцати.

— И двух не разрешаю!

Надо же! Полотен Рабина не страшится, а из-за безобидных композиций нервничает. На всю жизнь застращали горемыку абстракцией. Все-таки с подоспевшим Оскаром уговорили его не срывать выставку, гарантировали, что через час после открытия абстрактные холсты перевесим в отдельную комнату и будем показывать лишь специалистам.

И в 17.00 началось столпотворение. Ничего подобного я не ожидал. Народ валом валил. За два часа — две тысячи человек: ученые, писатели, артисты, инженеры, иностранные журналисты, дипломаты. На улице, несмотря на сильный мороз, внушительная очередь. Настроение у всех приподнятое. Один из искусствоведов МОСХа крепко пожимает руку польщенному Льву Вениаминовичу.

— Спасибо! Такой выставки пятьдесят лет не было!

Кто-то положил мне сзади руку на плечо. Я обернулся и увидел коренастого мужчину с испуганными глазами.

— Пойдемте в кабинет, — сказал он, показывая удостоверение работника райкома партии.

— Что-нибудь случилось?

— А вы не видите? И иностранную речь не слышите?

Мы вышли в забитый людьми коридор. Лидский, всего лишь час назад гордо выслушивавший поздравления с выставкой, теперь, словно побитая собака, сгорбившись, сидел в углу.

Москва. 22 февраля 1967 года. Перед открытием выставки в клубе «Дружба». Александр Глезер и Оскар Рабин.

Дмитрий Плавинский и Борис Свешников. 1967 г.

— Лев Вениаминович, вам плохо?

Он укоризненно посмотрел на меня и отвернулся.

— Входите, входите, — скороговоркой бормотнул коренастый, открывая двери в директорский кабинет. Оттуда из-за письменного стола поднимался майор КГБ: