Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Посмотрите, что за окном!

Я пожал плечами:

— Темно. Да и мороз. Ничего не видно.

— Тридцать дипломатических машин и столько же корреспондентских! — Майор почти кричал. — Эта выставка — дело рук ЦРУ!

— Она — дело моих рук.

Майор сел и шумно выдохнул:

— Значит, вы — агент ЦРУ!

Раздался скрип пружин, словно кто-то поворачивался на старой кровати. Это заерзал в обширном мягком кресле поэт Борис Слуцкий. Во время войны он был комиссаром. В сталинские годы ходил в опальных. Ему принадлежат строчки из, конечно, неопубликованного стихотворения «Допрос пленного»:

Давным-давно написал такое Слуцкий. Ныне он всеми уважаемый член партии и Союза писателей. Его отрывистый голос серьезен, без тени юмора:

— Товарищ майор, Глезер молодой поэт. Скоро мы будем принимать его в Союз. С ЦРУ у него никаких связей.

— Значит он — слепое орудие в их руках! — упорствует кагебешник. В этот момент дверь распахивается. Входят двое — толстый и тощий. Тощий взвинчен до предела. Веки подергиваются от нервного тика:

— Типичная провокация! Идеологическая и политическая! Сегодня же все радиостанции будут вопить, что вот, мол, несмотря на преграды, прорвались подпольные художники! Организовались!

А лицо у него желтое и кривое, будто то ли зубы, то ли язва его мучает. Он, словно выстреливая, протягивает руку майору:

— Абакумов, инструктор отдела культуры горкома партии по изобразительному искусству.

Зловещая фамилия! Такая же была у сталинского заплечных дел мастера, расстрелянного в 1953 году министра КГБ. Фамилия толстого поспокойнее — Пасечников. Он заместитель заведующего этим же отделом, важная птица.

— Позовите Лидского! — властно распоряжается он.

Появляется уже совершенно разбитый директор. Три пары глаз глядят на него с отвращением, как на вредное насекомое.

— Придумайте что-нибудь, черт возьми! — выкрикивает Абакумов.

Директор прижимает руки к груди и пятится к двери:

— Конечно, конечно! Я сию минуту!

— Впрочем, не лезьте! Хватит, уже наломали дров! Пусть кто-нибудь из художников объявит, что осмотр выставки на сегодня окончен, а послезавтра, как и намечалось, состоится публичное обсуждение, дискуссия по поводу картин.

Я не утерпел:

— А эта дискуссия в самом деле состоится?!

Молчание. Снова скрипят пружины старого кресла. В разговор вступает Слуцкий:

— Саша, позовите сюда, пожалуйста, Оскара Рабина. У него большой авторитет. Его послушают.

Насупившийся Оскар резок:

— Вы хотите, чтобы я сам закрыл выставку, которую мы ждали пятнадцать лет! Нет уж! Мы, художники, пишем картины. А выставки закрывать ваше дело!

Пасечников поворачивается ко мне, и я улавливаю в его голосе молящие нотки:

— Закройте выставку, а во вторник мы ее продолжим и проведем обсуждение.

Абакумов порывается возразить, но Пасечников торопливо перебивает:

— Гарантируем! Только сейчас поскорее закройте. — Он вытирает платком взмокший лоб: — Такое хорошее воскресенье сегодня на даче выдалось, и вдруг на ночь глядя в Москву срочно вызвали. Ну что ж, пойдем и мы картины посмотрим.

Вернувшись, Абакумов окинул меня взглядом с ног до головы и жестко бросил:

— Устроили черт знает что! Если затевали ради скандала, то скандал будет!

У меня в голове молнией: «Не допустят обсуждения»! Спрашиваю:

— Так вы, товарищ Пасечников, приказываете совсем закрыть выставку?

— Я этого не говорил…

— А вы, товарищ Абакумов?

— Поступайте, как хотите!..

А в клуб непрерывным потоком шел народ. Лидский то и дело выключал свет. Его включали снова. Раздавался смех. После короткого совещания с художниками я с трудом добился тишины и объяснил, что выставка до вторника закрывается. Кто-то фыркнул:

— Держи карман шире! Дадут они тебе вторник! — Люди недовольно загомонили, однако направились к выходу. Когда зал опустел и начальство уехало, директор кинулся ко мне:

— Снимай картины!

— Зачем? Во вторник опять, что ли, развешивать?

— Какой еще вторник? Ты с ума сошел!

— Да ведь они же сами сказали…

— Сказали, сказали, — передразнил он, — тебе вслух сказали одно, а мне на ухо: «Старый дурак, немедленно все убирай, не то худо будет!»

На следующее утро, приехав в горком партии на Старую площадь, я услышал от дежурного, что создана специальная группа по выставке:

— Вот телефон товарища Яковлевой.

— А пройти к ней нельзя?

— Вы же беспартийный!

Звоню. Слышу взволнованный голос:

— Товарищ Глезер! Как вам не стыдно! Что вы натворили! Вот придут рабочие прославленного Калининского района к первому секретарю райкома и упрекнут его: «Как вы дошли до жизни такой!»

— Извините! Причем тут рабочие? Они про выставку ничего не слышали, не знают и знать не хотят! А если бы даже узнали, то плевать им на нее с десятого этажа! Не прикажете, никуда они не пойдут и первого секретаря не тронут.

Яковлева почувствовала, что повела не туда, и перестроилась:

— А вы слышали, что Би-Би-Си передало, будто на вторник назначено обсуждение, но художники в этом сомневаются?

— А вы разрешите — вот и конец будет всяким сомнениям.

Несколько секунд в трубке что-то потрескивало. Наконец, чиновная дама произнесла:

— Ну ладно. Посмотрим. А пока поезжайте-ка в клуб.

Директорский кабинет жужжит, как потревоженный улей. Здесь почти в полном составе райком партии. При моем Появлении все замолкают. Ко мне подходит невысокий полный человек и качает головой:

— Что же вы со мной, товарищ Глезер, сделали! Ведь я, секретарь райкома, и понятия не имел о вашей выставке. Лицо у него расстроенное, глаза грустные. Вижу — не притворяется, искренне переживает. (Позже я узнал, что он получил выговор за отсутствие бдительности). Секретарь поворачивается к сухощавой в в строгом черном костюме женщине:

— Злата Владимировна, займитесь этим делом, а я… — он махнул рукой и направился к двери. Райкомовская свита за ним. Злата Владимировна, секретарь парторганизации завода, которому принадлежит клуб «Дружба», усаживается за директорский стол, Лидский — сбоку у телефона. Рядом со мной на диване — молодой смешливый инструктор райкома комсомола. Художники с картинами ждут в соседней комнате.

Я бодро начинаю:

— Давайте, Злата Владимировна, договоримся со Слуцким, что он будет председательствовать на дискуссии. Приедут крупные искусствоведы — Саробьянов, Каменский, Мурина…