Александр Глезер - Человек с двойным дном

Задержался так задержался. А почему вы и ваши старшие коллеги на письма трудящихся не отвечаете? 25 января мы сочинили послание, в котором просили разрешения на организацию выставки. Почте его не доверили. Вдвоем с Оскаром разнесли в три инстанции — в ЦК КПСС, министерство культуры и горком партии. Художники договорились гласности письмо не предавать, чтобы не устраивать шумихи и выглядеть лояльными: авось, пробьем выставку. Однако ни один из трех адресатов никогда не снизошел до письменного общения с нами. Вместо выставки устроили взбучку: на комбинате декоративно-оформительского искусства, где работали Рабин, Лев Кропивницкий и Вечтомов, провели заседание партийного бюро и творческого актива.

Оскар попросил меня, если позволят, выступить, отвлечь внимание, принять часть огня на себя. И вот экзекуция началась. В зале партийные и художественные руководители комбината. Пышет гневом парторг МОСХа от горкома партии Бережной. Ему бы в кино изображать фашиствующего молодчика. Здоровенный, бритоголовый, с тяжелым подбородком и злыми кабаньими глазками, он, кажется, готов растоптать стоящие у стены отвратительные картины, а заодно и их авторов. Сыплет докучливо:

— Провокация… Антисоветский поступок… Подпольная выставка…

Вмешивается Рабин:

— Никакая не подпольная! Здесь находится ее организатор поэт Александр Глезер.

Я поднимаюсь. Со всех сторон чувствую взгляды — настороженные, недружелюбные, ободряющие. Э, не все тут против нас! Бережной недоволен:

— Мы его сюда не приглашали!

Но для зала мой приход хоть какое-то развлечение. Даже партийцы кричат:

— Пусть говорит!

Ребятам на руку, чтобы я трепался как можно больше — меньше времени останется на погром. Поэтому танцую от печки. Рассказываю, как не любил живопись, как впервые ее почувствовал, как поразился, увидев полотна Рабина, как организовал экспозицию. В руках у меня книга Роже Гароди «Реализм без берегов». Им будет полезно кое-что услышать. Но едва успеваю прочесть две фразы, парторг вскакивает:

— Где вы взяли книгу, изданную только для научных библиотек (это значит, что ее в магазинах не продавали и в библиотеках выдают лишь избранным)?

— Купил на черном рынке.

А он меня теснит, загоняет в угол:

— Ленина читали?

— Институт кончил. Конечно, читал.

— Следовательно, что такое соцреализм, знаете?

— Знаю. Но при чем тут Ленин?

— Тычет жирным пальцем в картину Оскара:

— По-вашему, это соцреализм? — И высокомерно глядит: податься, мол, тебе некуда!

А я, не запнувшись:

— Безусловно.

— Тогда мне не о чем с вами разговаривать!

Постой, Бережной, постой:

— Теперь у меня есть вопросы.

Парторг вне себя:

— Здесь вопросы задаю я! — и рукою рубит воздух, словно шашкой.

Апеллирую к залу:

— Товарищи, тут суд что ли? — И к Бережному: — Вам известно, что декретом Ленина Кандинский и Малевич в тысяча девятьсот восемнадцатом году были назначены главными художниками Петрограда? — Ты, парторг, ссылаешься на вождя, и я на него сошлюсь. Так и тебе, и твоим соратникам понятнее.

Его передернуло:

— Всему свое время!

О, да ты сам бок подставляешь! Укусим:

— По-моему, сейчас ленинское, а не сталинское время. — И с достоинством усаживаюсь. Смотрю на часы. Неплохо. Более получаса оттарабанил! Попозже еще раз вылезу. Куда там! Меня просят покинуть помещение. Дескать, у нас собрание, вас, хоть и не звали, выслушали. Спасибо и до свидания. Обидно, но подчиняюсь. В соседней комнате, где отчетливо звучит каждое сказанное в зале слово, толпятся художники-оформители.

Директор комбината искренне взволнован — страшится неприятностей. Голос дрожит:

— На кого мы только что тратили драгоценное время? Лежит такой интеллигентик на диванчике. Сзади него горит торшерчик. Попивает он кофеечек. Почитывает Роже Гароди. А потом нам цитирует. И к Оскару: — Товарищ Рабин! Если вы не патриот нашей социалистической отчизны, будьте хотя бы патриотом России или… родного комбината!

Директор почуял, что запутался. Закончил без воодушевления. И другие ораторы не блещут и больше на случайно затесавшегося Глезера накидываются вместо того, чтобы долбать модернистов. И вообще выступают почему-то одни партийцы. Художественные руководители отмалчиваются. Пуще того, Бережной четко выдал: станьте советскими гражданами и художниками, а потом претендуйте на членство в Союзе художников! Устраиваете провокацию, а потом пишете в ЦК! Ждете ответа? Не дождетесь!

А председатель художественного совета комбината семидесятилетний Роскин выкидывает фортель: принимается защищать обвиняемых, дескать, он против того, чтобы примитивно судить о психологии, о тонком аппарате художника… Через несколько месяцев Роскину припомнят неблаговидную адвокатскую роль, уберут с высокого поста. Но сегодня-то, сегодня как извернуться парторгу? За такой разброд начальство по головке не погладит!

Начальство и вправду разозлилось. На той же неделе мне удается попасть на прием к заведующей отделом культуры горкома партии Соловьевой. Справа от нее восседает Пасечников, слева Абакумов. Она даже не пытается скрыть раздражение. Неужели эта расплывшаяся баба с истерически-визгливым голосом руководит столичной культурой? На мое замечание: художники подали заявление о приеме в Союз, их еще не рассматривали, на каком же основании Бережной предваряет решение коллектива, — она реагирует возбужденно:

— Мало ли что говорит какой-то болван (это о своем-то горкомовском парторге)! А затем: — Мы вам впредь запрещаем заниматься какими бы то ни было выставками!

— Я не член партии, и вы ничего мне запретить не можете.

Оперлась руками о стол, будто приготовилась к прыжку:

— Пока предупреждаем по-хорошему!

Не помня себя, я заорал:

— Вы расстреляли моего дядю! Гноили в лагерях тетю! Ссылали родных! Я не боюсь ваших лагерей, тюрем и психушек, потому что не боюсь смерти!

Эта вспышка ее ошеломила, а Пасечников добродушно — успокаивающе коснулся моего плеча:

— Что вы, Александр Давидович! Никто вас не пугает. Товарищ Абакумов, поговорите с ним.

И выходим мы, и усаживаемся за столом на просторной лестничной площадке, и он беседует со мной, как с закадычным приятелем. Я стараюсь завести речь о художниках, а он все на бытовую тематику соскальзывает, на плохие квартирные условия — это-то у работника горкома партии! — на трудности жизни.

— Зато, — витийствует, — душа чиста. У меня вот друг был, вместе Академию художеств кончали. Теперь церкви расписывает, большие деньги загребает. У него и дом свой, и машина. Но, вижу, плохо ему. Да, не в деньгах счастье!

Естественно, не в деньгах, а в партийной службе. И опять я перевожу разговор на художников, на необходимость выставки. Он отмахивается: