Коллектив авторов - Ровесники. Немцы и русские [сборник]

По дороге к реке с левой стороны, целиком в маленьком сосновом лесу находилось имение – большой деревянный дом, выглядящий почти заколдованным. Позже мы жили в нем три года, переехав в 1950 году из нашего финского домика (об этом позже), когда объект уменьшился.

Лени фон Ерцен и Тунтун, иногда Беттина и я, пытались сохранить в акварелях настроение этого места, людей, в особенности колонны заключенных. Где остались эти картины? Предполагается, что запрет брать с собой записи этих лет при возврате немецкой группы в 1955 году в Германию привел к тому, что эти картины с верноподданническим послушанием были уничтожены. На акварелях отображались тягостные картины с ужасными наблюдательными вышками, колючими проволочными заграждениями и передвигающимися колоннами заключенных. Мы общались иногда с ними через дырки в заборе и меняли продукты, шпагат и похожую мелочь на явно похищенные инструменты, такие как щипцы, молотки и напильники.

Наступил октябрь 1946 года, и стало заметно прохладнее. Немцы начали получать в последнее время зарплату, правда, сначала не в деньгах, а в талонах. Зарплата – как мы узнали позже – была в несколько раз выше того, что платили русским сотрудникам, однако и ее хватало только, чтобы обеспечивать жизнь здесь и при необходимости помогать родственникам в Германии (в нашем случае бабушке Вайсс в Дрездене). При этом использовался некий фиктивный обменный курс. Гораздо позже, уже в Германии, папа внезапно почувствовал обязанность не говорить больше о России, а о Советском Союзе, который он весь объехал и где его деятельность была «по-царски» вознаграждена. Зарплаты, правда, не хватило даже для трех пар лыж, не говоря уже о трех велосипедах. Из-за этой изменившейся точки зрения в пятидесятые годы происходили тяжелые дискуссии между нами, братьями, и папой.

Вдруг оказалась, что больше не будет бесплатных ежедневных трапез в столовой, а надо будет платить! Цены были настолько высокие, что родители решили перейти на самообеспечение. В нашем распоряжении имелся «магазин», управляемый болезненным мужчиной, который слонялся беспомощно и неумело между бочками с невыразимым маргарином, сметаной, огромными сахарными головами и кусками масла. Дело доходило до длительных ожиданий, женщины впадали в истерику. Я видел раз судорожные крики госпожи Майнер. Это было ужасно. Как-то эта женщина страшно испугала меня криком: «Сегодня есть нуга!» Я не знал, что это такое, так что меня этот визг по-настоящему устрашил. Теперь ежедневным делом стало посещать этот скудный магазин. Мы, естественно, знали, что вокруг были страшные бедность и голод и что нас снабжали продовольствием в какой-то мере по-райски. Но таковы дети, нас это мало касалось. Дома образовались трудности с приготовлением пищи, так как багаж из Германии все еще не прибыл. Мать должна была управляться с несколькими кастрюлями. В воспоминании остался медный чайник, который исчез однажды с подоконника. Я только успел заметить сухую руку хватающую чайник, как его уже не было. Прежде чем я смог среагировать, чайник и вор исчезли.

7 ноября уже пошел снег, и мы проводили время в ближнем лесу, играя в бесчисленных бункерах вермахта. Слава Богу, эти бункеры были очищены от оружия и боеприпасов. Было достаточно увлекательно исследовать эти глубокие пещеры. В них находились огромные массы электрокабеля из Третьего Рейха, которые позже, по нашему предложению, нашли применение при сооружении объекта. Разумеется, мы быстро заметили, что здесь с сырьем обращаются в высшей степени небрежно. Месяцами и в течение долгих лет здесь валялись большие барабаны с чистым медным и алюминиевым кабелями, которые уносили домой, если была в том потребность. Медная и алюминиевая проволоки заменяли повсюду недостающий шпагат, которого вообще не было. Однако по-настоящему растрата ценных видов сырья стала мне понятной только позже в Германии, так как эти металлы оказались очень редкими.

Вдруг к концу дня прибежала Тунтун и объявила, что сегодня «Красный Октябрь» и «Коробочка», т. е. тот автобус без стекол, который привез нас сюда, повезет детей в Москву на октябрьские торжества. Ликование было неописуемо. И мы поехали по плохим дорогам в Москву, мимо расстрелянных деревьев, мимо водного источника в Подольске с неописуемой уборной в центр Москвы. Я был настолько взволнован, что нес сплошной вздор. В особенности я раздражал Корнелиуса, когда кричал, видя любой большой комплекс домов: «Это определенно университет!» Выговор, как только умеет Корнелиус, остановил мою эйфорию. Но Герлинда была также не намного лучше со своим: «Я видела генерала!» Оказалось, что у каждого военного ребенка были собственные представления о том, что является важным. На меня произвели огромное впечатление празднично освещенная Москва, необозримые толпы людей, залитые ярким синеватым светом прожекторов, повсюду светящиеся огромные цифры «XXIX» к 29-ой годовщине Великой Октябрьской революции, и не забыть: на каждом углу улицы продавалось великолепное мороженое и квас. Мы прошли мимо Кремля, на башнях которого блистали огромные рубиновые звезды, которые я воспринимал как желтые, а его тусклые стены напротив Спасского собора, прерванные темными воротами, в которые быстро въезжали черные машины, оставляли таинственное впечатление. Вид выглядел очень безнадежным, и он также оставался таким всякий раз, когда я бросал взгляд на эту каменную стену. Что нас особенно поразило: когда мороженщицы замечали, что мы немецкие дети, они прижимали нас к сердцу и целовали. И это-то после такой ужасной войны!

Между тем прибыли вещи и мебель из Германии. Перед каменным домом громоздилась большая гора ящиков, по известной причине охранявшаяся солдатами. Постепенно их уносили, и к моему большому удивлению в маленькой квартире оказался рояль. Я был восхищен. В этот день «ты должен» превратилось в «я хочу» играть на фортепьяно! Вместе с ящиками из Германии пришла зима с очень большим количеством снега и низкими температурами. Мы переживали нашу первую русскую зиму. Невиданные массы снега, морозы ниже минус 30°. Это было просто великолепно, несмотря на то что наша одежда не соответствовала этим морозам. Школьных занятий еще не было. Хотя не хватало лыж и саней, но все эти недостатки нас не огорчали. Очень медленно стало появляться что-то вроде будней. Папа рано уходил в институт, где обсуждалась его будущая структура. Мы шли на занятия русским языком. Увеличивалась постоянно охрана, не только для штрафных колонн. Мы постепенно забывали голод, определялись с окружением и разбирались с русскими детьми. При случае доходило и до потасовок. Нас обзывали «фрицами» и «фашистами», кричали «Гитлер капут», бросали камни и нападали. Однако все оставалось в допустимых рамках. В принципе, обе стороны, пожалуй, по-настоящему не знали, о чем, собственно, идет речь.