Коллектив авторов - Ровесники. Немцы и русские [сборник]

«Ты что, всегда должна противоречить!»

Я не понимал, что установился конфликт между матерью и дочкой, который был, видимо, следствием слишком тесной жизни друг с другом. Также и у Корнелиуса были трения с отцом. У меня была более удачная натура. Я уходил от конфликтов.

Осенью папа и Корнелиус смогли предпринять поездку в Сочи на Черное море. Очевидно, что было медицинское предписание для папы, так как он самым непростительным образом не соблюдал положения об охране труда. Я вспоминаю, что он пригласил нас однажды в Роннебурге в свою лабораторию недалеко от бассейна. Он стоял в ванне, заполненной темной жидкостью, содержание которой перемешивал с помощью механизма от кухонных часов, спасенных из разбомбленного дома в Берлине. По словам отца, это был раствор радия, но он не препятствовал, когда дети по пупок забрались в ванну. Я думаю, еще немного и он разрешил бы нам попробовать эту жидкость. Какая беззаботность!

Но назад в Россию. Папа и Корнелиус смогли – естественно, под охраной – поехать на четыре недели в настоящие тропики. Есть даже фотография из этой поездки, так как отец купил фотоаппарат, который я получил после их возвращения за то, что жребий на путешествие вместе с отцом выпал на Корнелиуса.

Несколько слов о нашей учебе. На уроках мы особенно выделяли двух преподавательниц. «Коробка красок», настоящее имя которой я не помню, сверх меры накрашенная преподавательница литературы, которая с энтузиазмом знакомила нас с русской литературой. И «химичка», крохотная, но с невероятно крупной грудью, шокировавшая этим мальчиков. Как преподавательница она, в принципе, совершенно не справлялась со своими обязанностями. Творческой личностью в этой школе наряду с дядей Франком был Евгений Фёдорович, преподаватель математики. Обе российские немки, работавшие как преподавательницы немецкого языка и истории, со временем исчезли, что обычно в этой стране. Уроки математики доставляли чистую радость. Евгений Фёдорович легко завоевывал сердца детей, он вел урок с обсуждениями, настаивал на том, чтобы материал всегда усваивался в течение урока. Домашние задания, в принципе, были не нужны. Кроме математики мы учили также астрономию, логику и физику. В последнем предмете Евгений, кажется, не был сильным преподавателем, так как однажды папа обнаружил, что у нас прямо-таки страшная неосведомленность о структуре материи. Это привело к плохому концу. Нам пришлось выслушивать упреки, которые мы восприняли как большую несправедливость, так как от нас это вовсе не зависело. Закрывать пробел в знаниях поручили господину Смирнову-Аверину, который вместе со своей чудесной женой, лицо которой было искажено взрывом, работал в институте у папы. Обычно это происходило во второй половине дня. Мы узнали, что атомы построены, в принципе, как Солнечная система с планетами. Моя фантазия развернулась. Я спросил, можно ли вообразить, что вся наша Солнечная система со своим светоизлучением находится на циферблате часов великана. Меня подняли на смех, и я был безумно сердит. С тех пор я стал скрытнее и научился свое мнение озвучивать не так открыто. Я прочитал как-то, что у Эрвина Штриттматтера были похожие мысли в детстве, и он точно так же, естественно, был высмеян.

В 1950 году усилились слухи, что «объект» будет сокращен и огорожен более плотным забором. Это означало, что наша семья должна будет покинуть финский дом с садом, крокетом и великолепной уединенностью. Лето 1950 было ужасным. Тепло не устанавливалось, почти постоянно шел дождь, температура не поднималась выше 15 °, и мы находились в ужасном состоянии. Кажется, осенью 1950 года нас разбудили ночью: «Дядю Франка забирают!» «Куда?» Никакого объяснения.

Лейтенант с двумя мужчинами увел его в совершенно неизвестном направлении. Я впервые встретился с такой ситуацией. Дядя Франк исчез, и это означало тяжелую потерю для нас и других детей. Его уроки были явно интересны ученикам. Это выяснилось только, когда госпожа Б. получила его место. Я проникся откровенной антипатией к ней. Она была другой, не такой, как дядя Франк. Я чувствовал, что она равнодушная, надменная и явно не способна понимать особенную ситуацию этих детей.

Осенью 1950 года пришло окончательное решение выехать из любимого финского домика. Объект явно уменьшался, забор был усилен и стал совершенно непроницаемым. Тем самым значительно уменьшилось не только свободное место для детей, но и школа оказалась снаружи забора. Хотя от шлагбаума до школы оставалось лишь несколько шагов, это привело к тому, что мы до начала уроков должны были собираться в вахтерке и оттуда идти вместе в школу. Шел ли всегда провожатый вместе с нами, я не помню, как и то, закрывались ли школьные двери за нами. Просто невыносимым следствием уменьшения объекта до едва ли 600 кв. м стало то, что теперь забором с колючей проволокой был закрыт также доступ к речке. Это означало, что мы могли купаться лишь в определенные часы и под охраной. Также исчез из нашего пространства маленький лес с шалашом на дереве, бункерами и другими возможностями для игр. Еще одно дополнительное ограничение нашей свободы, от которого мы очень страдали. Однажды в поисках лягушек для цапли Беттина и я слишком приблизились к забору, так что часовой произвел предупредительные выстрелы в нашу сторону. Я помню, какой сильный ужас и потрясение мы испытали.

Новый 1952 год принес плохие события. В апреле я почувствовал острые и очень сильные боли в левой груди, по-настоящему парализовавшие левую руку. Мне было настолько плохо, что меня поместили в больницу. Откуда это острое заболевание? Ежегодно в школе делали прививки от тифа, холеры и прочего, вызывавшие страх из-за боли. Мы получали большой укол в мышцы спины, причем впрыскивание было менее болезненным, чем сохранявшаяся несколько дней опухоль в спине. Лежала ли причина в самих шприцах или в их содержании, не выяснили. В апреле 1952 года тяжелым воспалением легких заболел отец, причиной которого сначала предполагался возможный рак легких, о чем папа всегда с определенной гордостью говорил: «У меня, конечно, будет рак легких. Я надышался таким количеством радиоактивных субстанций, что рак неизбежен. Мои врачи уже предостерегали меня». Папа говорил только о «моих врачах». В единственном числе они никогда не присутствовали в его разговорах. Но речь шла не о раке, а об очень тяжелом воспалении легких, причем не исключался пситтакоз, переносимый воронами и галками. Отца положили в госпиталь в ту же самую комнату вместе со мной. Но нам обоим было настолько плохо, что мы не обращали друг на друга внимания. Папу на третий день отправили в Москву, так как его состояние серьезно ухудшилось. Он, кстати, лежал там не один в больничной палате, с ним находился совершенно здоровый охранник. Это был уже абсурд, до чего доводило патологическое недоверие. Отец спасся только что созданным стрептомицином. Я быстро поправился в больнице. Сильно ослабевшего, меня выписали из больницы через 3 недели со строгим наказом не допускать физических нагрузок. Состояние быстро улучшалось, так что, невзирая на запрет, я ездил на велосипеде, что привело, к моему ужасу, к значительным болям в сердце. Однажды мы с мамой смогли посетить папу в Москве. Он лежал в роскошной палате с коврами на стенах и занавесками из парчи на дверях вместе с постоянным охранником, молодым человеком, который невероятно скучал. А как же иначе?