Автор неизвестен - Дневник кислородного вора. Как я причинял женщинам боль

Это был бы превосходный вклад в ее работу. Рекламщик, который падает на собственный отравленный меч. Она могла бы сыграть роль ангела мщения. Я воображал это красивое невинное лицо, выглядывающее с клапана суперобложки. Отличный черно-белый портрет, сделанный Питером Фрименом.

Нет, она не стала бы публиковать эту книгу, пока не закончила бы свою работу с ним. Имейте в виду, даже он не был застрахован. Ему следовало бы вести себя осторожнее. За четырехлетний период она могла нащелкать сколько угодно его фотографий.

Так что в конечном счете я не дал ей ничего из того, что она хотела для своей книги, за исключением нескольких статичных кадров, на которых я стою в баре с дурацкой улыбкой на лице. Может быть, они были достаточно хороши, чтобы их использовать. Может быть, нет, но я хотя бы не подарил ей фото, на котором катаюсь по полу в драке в баре. Пронесло!

Полагаю, мои записи – это попытка осмыслить то, что случилось, и забыть. Опять же, я сомневаюсь, было ли это на самом деле. Я словно все это вообразил. Самое странное – то, насколько умно была поставлена эта сцена. Я с удовольствием сам поучаствовал бы в чем-то таком семь лет назад, когда играл в похожие игры. Но мои тогдашние старания были не более чем духовным вандализмом. А это было сделано профессионально.

Я сорвал зло на девушке, с которой был четыре с половиной года. Эта половина имеет значение. Я поступал с ней по-свински. Неверный, нелюбящий и бо́льшую часть времени невменяемый. Она сказала, что ей нужно некоторое пространство. Поначалу я был рад, потом безутешен. Отличный повод, чтобы напиться. Я и пил. Много. Но в то время как все это спиртное вливалось внутрь, я развлекался тем, что использовал историю своего разбитого сердца, чтобы «кадрить» других девушек, забредавших в убогие бары, завсегдатаем которых я был. Я заманивал их в свои так называемые сети, а когда убеждался, что они влюбились в меня, начинал нападать на них. Я воображал себя беззаботным плейбоем в смокинге и шейном платке. Я наслаждался, причиняя им боль. Я не сознавал всей глубины ее воздействия. Я понимал, как сильно нравился им, только после того как делал им больно, а к этому времени было уже слишком поздно. Поправка. Я знал. Именно поэтому и делал им больно. Как могли они любить меня? Я наказывал их за то, что они любили меня. Я также знал, что даже после того, как я делал им больно, они продолжали любить меня – иногда даже больше – в силу своей натуры.

Мне стыдно признаться, но я считал это самой дьявольски продуманной частью всего дела. Тот самый факт, что они по природе были заботливыми и любящими, должен был становиться жерновом, который утопит их. Эта формула идеальна. Медсестра готова принести себя в жертву ради пациента. Но пациент страдает не от какого-то внешнего недуга, а от ран, нанесенных самому себе. Медсестра хочет уберечь его от этой боли. Пациент хочет, чтобы она тоже ощутила эту боль. Как иначе она его поймет? И она присоединяется к нему. Теперь у нас два пациента. Как-то так. Но я, по крайней мере, был способен распознать некоторые признаки происходящего. Чего никогда не сумел бы сделать, если бы сам через все это не прошел.

А еще я просто хочу включить сюда упоминание о «французском следе». После всей этой истории я узнал, что в Париже в среде аристократичных французов есть модная привычка приглашать на общественные мероприятия, как мы когда-то говорили в Ирландии, вербальную боксерскую грушу. Очень важно, чтобы жертва не знала, что происходит.

Жертву приглашают на ужин или иное сборище, и она поневоле обеспечивает остальным гостям всяческое веселье. Вечер считается успешным, если каждому удастся разок воткнуть нож в беднягу, и еще более успешным, если тот не знает, что происходит. Так что я знаю – вы, должно быть думаете: Иисусе, у этого парня бзик насчет всего этого дела. Но, говорю вам, я не хочу, чтобы ее книжонка вышла без всякой реакции с моей стороны. Я ведь буду абсолютно беззащитен.

Разумеется, я даже не знаю, сумею ли уломать кого-то это опубликовать, но надеюсь, что смогу издать свою книгу прежде, чем выйдет ее. Таким образом, первое слово в этом деле будет моим. Тогда мне будет до фонаря, какие мои снимки у нее есть.

В смысле – можете себе это представить?

Фото-долбаное-эссе – часть вашей жизни. Справедливость? Справедливость ли это, что кто-то будет манипулировать моим изображением после того, как я провел последние десять лет в рекламе, манипулируя другими изображениями ради денег? Может, и справедливость. По крайней мере, если вы это читаете, то можете выслушать мою сторону. Я знаю, что если бы увидел ее книгу и в ней был какой-то парень, связанный с рекламой, я просто сделал бы вывод, что он заслужил то, что получил. Стереотипы, видите ли. Вроде как я сам ожидал, что меня застрелят в Нью-Йорке, как только я сойду с самолета.

Так что, кстати, я опять отклоняюсь от темы. О чем бишь я? Ах да, «входящие, оставьте упованья»… Иисусе, я до сих пор содрогаюсь, проходя мимо этого бара. У меня теперь есть подруга, которая живет в том районе. Я часто хожу мимо него. Мне это не нравится. Она все об этом знает. Она француженка. Поначалу меня бесило, что она живет рядом с тем баром, поскольку я думал, что она – из команды Эшлинг и у нее есть задание растоптать меня еще сильнее. Она считает, что мне следует пойти к психотерапевту. Да я и так хожу на шесть встреч АА в неделю. Но она милая, и мне нравится. Я нравлюсь ей. Скажем так, мы нравимся друг другу. Кстати говоря, по-французски «член» будет bite. Так что я полагаю, это своего рода счастливая концовка, потому что ничего на самом деле не закончено, я по-прежнему живой и намерен таковым оставаться, и все еще жду выхода в свет ее книги.

На самом деле, мне только что пришло в голову, что у этой моей книги – если это книга – тоже нет конца, ни счастливого, ни иного. Это всего лишь запятая в предложении, которое будет дописано тогда, когда выйдет ее книга. Во всем этом есть элемент мести. Я способен понять, что здесь присутствует одна моя сторона – зашоренная, и печальная, и изломанная, и озлобленная, и вообще напоминающая корни какого-нибудь европейского дерева (в этой гребаной стране не увидишь корявых узловатых корней). Страница за страницей осунувшейся, изможденной желчности. Однако на самом деле я этого не чувствую, честно.

Погодите, вы пока еще не все слышали. Прямо перед тем как я решил уйти из «Тома и Джерри» в тот судьбоносный вечер, голубоглазая блондинка, которая выглядела слишком юной, чтобы ей наливали алкоголь, передала мужчине из Голуэя пинту кока-колы. Затем мужчина из Голуэя передал эту пинту колы мужчине из Килкенни, который ни разу не выпил спиртного за почти уже шесть лет. Он был алкоголиком. Ему вообще не следовало быть в баре. Он сильно рисковал. Он был, в конце концов, влюблен в девушку, которая только что купила этот напиток. Эта пинта колы не так уж сильно отличалась на вид от пинт «Гиннесса», к которым, казалось, припадали все остальные. В этом и была идея. Не отличаться. Вписаться. У него выдался странный вечер. К тому же он выпил много кока-гребаной-колы. Но этот бокал был от нее. Он был особенным. Он это знал. Она это знала. Мужчина из Голуэя это знал. Скажем так, это было известно. Мужчина из Килкенни взял в руку этот бокал. Она смотрела на него издали. Казалось, она старалась сохранять безопасную дистанцию. Словно боялась, что он может броситься на нее без предупреждения. Она почти как будто хотела, чтобы он бросился на нее. Она стояла там, готовая действовать, готовая спасаться бегством. Ее поза оказала на него странное воздействие. Он обнаружил, что ищет в своей душе причины, по которым ему могло бы захотеться броситься на нее.