Всеволод Иванов - Дневники

29 января.

Рассказ актера Топоркова: «Не желая губить молодого человека». Когда-то давно Топорков и несколько его товарищей гастролировали по провинции, играя преимущественно «Царя Федора». Играли на паях, а было всей труппы человек пять. Не хватало одного актера, такой и встретился им — на роль Годунова что ли. Пригласили. Актер выразил желание играть, но сказал, что на паях не хочет, а требует жалованье. Ему и положили жалованье, и, так как сборы ухудшались, то жалованья не платили. Актер терпел-терпел и ушел из труппы, утащив в залог декорацию Успенского Собора! Огорченные актеры собрались и решили написать письмо в редакцию «Театр и искусство», где бы актер, утащивший в залог выплаты жалованья Успенский Собор, был бы изобличен. Купили на последние деньги две бутылки водки, уселись за столик в саду. «Ну, как начинать?» — спросил Топорков. Кто-то сказал: «Как начинать. Пиши: уважаемый господин редактор! Не желая губить молодого человека… Но, подожди, выпьем по рюмке». Выпили. «Что у тебя там написано?» — «Не желая губить молодого человека…» — «Правильно. Ведь это-де безобразие…» И дальше со стороны старого актера следовал рассказ о прежней молодежи и молодежи современной, которой надо дать пример. «Значит, пиши…» — «А, что?» — «Как что? Разве ты не понял? Что у тебя там написано?» — «Не желая губить молодого человека…» — «Верно!» — «Давайте выпьем». — «Тоже верно». — Выпили. — «Ну так продолжай». — «А что?» — «Как что? Надо написать, что такое дружба…» — и второй актер продолжал диалог о дружбе, не забывая рассказать о дружбе Несчастливцева и Счастливцева. — «Вот и пиши». — «Да, что?» — «Как что? У тебя как там написано?» — «Не желая губить молодого человека». — «Совершенно верно. Нужно написать об историческом значении пьесы и о Соборе Успенском». И следовал монолог об Успенском Соборе. — «Подожди. Надо выпить. Он не выразит, не выпивши». Выпили еще. Один из них заплакал. «Ты, что?» — «Вот, не понимает он. Ведь у меня брат такой же. Быть может, он уже действительно весь Успенский Собор утащил, вместе с мощами царей». — «Ну, это, знаешь, ты хватил!» — «Чего хватил? Он такой мошенник». — «Ну, раз мошенник, так и говорить нечего, а тут же идеи. Водки нету. Надо достать». — «Денег нету». — «Деньги пустяки, мы с него все убытки взыщем. Я попрошу у хозяина». — Появилась еще водка и актер спросил: «Так на чем мы остановились?» — «Не желая губить молодого человека». — «Вот, вот. Пиши дальше». — «О чем же писать?» — «Экий ты, братец, несмышленый. О чем?» — Затем они перепились, свалились на траву и когда утром проснулись, стояли четыре опорожненных бутылки и на бумаге было написано только начало фразы: «Не желая губить молодого человека»…

Разрешение сюжетных линий в романе или сказке {479} . Неразрешимый узел противоречий в сказке (если нужен благополучный конец) развязывают добрые волшебники, не прикрепленные к какой-либо профессии (как это происходит позже, когда появляется ученый), а существующие сами по себе, поскольку существует вера в реальное бытие таких волшебников. В русской сказке часто роль волшебников играли добрые звери: серый волк, конек-горбунок, кот, петух или медведь и т. д., причем добрые звери не превращаются в людей, как это бывает в сказке китайской. В западной сказке преобладают феи. — В китайской письменной сказке (Ляо-Чжай) {480} роль волшебников играют монахи, развязывающие не только запутанные узлы интриг, но исполняющие даже желания героев, быть может, и не высказанные вслух. («Расписная стена». Герой желает обладать девушкой, которую видит на картине. И он входит в картину и исполняет свое желание, а затем его выбрасывают из картины.) Нравоучительная сказка. Волшебник наказывает за жадность. («Как он садил грушу». Мужик продавал на базаре воз груш. Монах просит одну. Мужик отказывает. Рабочий покупает монаху грушу. Тот предлагает ее вначале гостям. Те отказываются, и тогда монах ест ее: «мне нужна только косточка». Монах садит косточку в землю, поливает кипятком. Груша растет на глазах, цветет, созревает. Монах лезет туда, срывает груши, раздает их. Затем срубил грушу, взвалил ее себе на плечо… Мужик оглянулся: на возу нет груш, и нет одной оглобли у телеги. Оглоблю нашел подальше.) — Затем роман развивается, и роль доброго волшебника тоже видоизменяется. В водевилях он — добрый дядюшка, оставляющий наследство и женящий племянников. В американском романе — миллионер или сыщик. В детской литературе («Остров сокровищ») сыщиком, добрым волшебником, всех спасающим, является ребенок. То же самое и в нашей детской литературе: волшебниками являются наши добрые, умные, хорошо учащиеся дети — и не один, а несколько, коллектив. В военной литературе — уже взвод добрых детей, не пьющих, не курящих, не матерящихся. Том Сойер, индивидуалист, был бы среди таких детей преступником, хотя он тоже волшебник. — Дальше. Поскольку мир исцелить должна только одна наука, и на нее человечеством возложены все надежды (быть может, и не праздные), то вскоре волшебным разрешителем запутанных сюжетных положений явился ученый. Сейчас добродетельный герой не может не быть ученым, изобретателем, пусть таким будет даже самый обыкновенный крестьянин: тогда он должен быть хотя бы организатором хозяйства, на что надобна наука, ученье, опыт. Даже сыщик, Ш. Холмс, — ученый человек. Весь так называемый научно-приключенческий роман: сказка о могучем волшебнике-ученом, разрешающем все противоречия. Если это — социальная тема, то роман называется утопией. («Аэлита», трилогия о капитане Немо и т. д.) — Разрешение, казалось бы, неразрешимых конфликтов может быть и внешним (т. е. конфликт разрешается добрыми волшебниками, носящими название умных зверей, фей, ученых, сыщиков, миллионеров, добрых учителей-преподавателей, комиссаров вроде Фурманова, писателей, врачей и т. д.), но разрешение может быть и внутренним, когда в разрешении своего душевного конфликта герой опирается на какую-нибудь идею. Любопытно, что Раскольников (фамилия-то какая!) при убийстве старухи опирался на одну, несомненно вычитанную, идею, о сверхчеловеке, о человеке, которому все позволено, а затем, при раскаянии, опирался на другую, тоже вычитанную, идею добра — евангелие. Идея не обязательно должна быть вычитанной, она может быть, если автор достаточно умен, — и изобретенной автором. Впрочем, авторы романов, как правило, чрезвычайно глупы (живопись не ум, а что-то похожее на пищеварение) и обычно своих идей не имеют, изобретать не в состоянии, философией не занимаются, а в лучшем случае живут умом критиков, буде таковые имеются, и теми соломенными идейками, которые обычно царят в обществе. Да и нужны ли серьезные идеи для романов?.. Успех Достоевского говорит, что, возможно, нужны. Но, вот что: можно ли было б читать Достоевского, если б он не вписал в свои романы уголовщину? Впрочем, Шекспир тоже весь в уголовщине. — Роман, о котором я говорил выше, называется психологическим — не потому, что в нем преобладает психология, а потому что идеи, вызвавшие психологические акты (ненависти, добра, зависти, презрения, гордости, милосердия и т. д.), столь ничтожны, что идейным такой роман назвать никак нельзя. И роман Достоевского по странной игре привычки носит название психологического и чуть ли не ультрапсихологического, хотя это-то и есть истинно идейный роман. Если б во времена Платона существовал бы роман в том виде, в каком мы видим его сейчас, Платон был бы самым лучшим романистом мира. Но только вряд ли бы Академия, основанная Платоном, просуществовала тогда б 900 лет — бездарности и завистники разрушили б ее и через 90. Юстинианов среди писателей больше, чем среди философов. Альдрованди Марескотти («Дипломатическая война»), описывая посещение России в 1916 году, говорит и о Москве. В Москве он увидал Кремль и кремлевские соборы, «построенные нашими мастерами», т. е. итальянцами. Пишет он об этом в умилении. О Василии Блаженном — ни слова.