Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Есть что-то необычное в том, что старшеклассник решает покинуть родительский дом и поступить в интернат, особенно если речь идет об армейском интернате. Я не припомню, чтобы, будучи подростками, мы хоть раз говорили о том, что заставило каждого из нас принять такое решение. Видимо, это казалось простым и очевидным выбором. Служба в армии считалась в те годы жизненно необходимой для национального выживания, и армия пользовалась всеобщим уважением, в котором не было ничего показного или неестественного.

И самое главное, военная карьера создавала ощущение собственной миссии и была поводом гордиться собой, чего в наши дни совершенно не стало. Поэтому не удивительно, что нам хотелось стать частью этой организации. Для нас это было очевидно, хотя объяснить другим порой бывало трудно. Наши семьи поддерживали нас так же, как принято поддерживать любимых сыновей. Однако наши друзья — как дома, когда мы приезжали «на побывку», так и в хайфской школе «Реали» — требовали дополнительных объяснений и подкалывали нас с типичной для подростков жестокостью и сарказмом. Поэтому мы держались друг друга, подобно участникам секты, ощущающей свое превосходство над окружающими, — секты с уникальным призванием — готовить своих адептов к высшему служению.

Я лежал в освещенной камере, понимая, пользуясь летной терминологией, что веду со своими египетскими тюремщиками ближний маневренный воздушный бой. Удастся ли мне занять выгодную позицию, чтобы сохранить преимущество в этой схватке? Что поможет мне удержаться в воздухе, не войти в штопор и не рухнуть вниз? Сможет ли мантра «Я боевой летчик, я офицер» придать мне необходимую энергию? Есть ли в моем арсенале какие-либо другие боеприпасы? Возможно ли вообще планировать в моей ситуации, или нужно просто верить, что собранность и быстрота мышления помогут мне справиться со всем, что меня ожидает.

Пока я пытался разработать стратегию, дверь вновь отворилась, и в камеру вошли четверо солдат с моим привычным транспортным средством, носилками. Мне снова завязали глаза, на этот раз особой, специально предназначенной для этого повязкой — знак, что я нахожусь в учреждении, где до меня уже побывали один или несколько узников. Когда тебя кладут на носилки, со сложными маневрами выносят из камеры и несут извилистыми коридорами, это довольно неприятно, особенно если завязали глаза, поскольку если кто-то споткнется, на пол уронят именно тебя. Но это было не слишком важно. Главный вопрос заключался в другом: куда меня несут? В карету «скорой помощи», которая отвезет меня в госпиталь (это будет означать, что Саид — несерьезный противник)? Или же они увеличат давление, и тогда выяснится, насколько серьезным противником являюсь я сам?

Солдаты, которые несли носилки, проделали немалый путь. Мои внутренние часы подсказывали, что меня несут дольше, чем сегодня утром из кареты «скорой помощи» в камеру. Наконец, мы вошли в какую-то комнату. Солдаты осторожно сняли меня с носилок и опустили. Прежде чем я мог предположить, что моя спина коснулась необыкновенно мягкого матраса. Все еще с завязанными глазами я отметил, что лежу на широкой удобной кровати. Повязку сняли, и я увидел, что нахожусь в просторной комнате со светло-зелеными занавесками. В центре комнаты стоял стол, между столом и кроватью — несколько кресел, около которых стояли четверо мужчин средних лет в штатском и с интересом меня разглядывали.

Один из них заговорил со мной, спросив, как я себя чувствую, быстро свернув разговор на непосредственную связь между лечением моей ноги, которая, как согласились все присутствующие, была в очень плохом состоянии, и моим поведением в качестве заключенного — или, если говорить прямо, моей готовностью поделиться информацией. Разговор шел на английском, который я выбрал в качестве языка нашего общения. Возможно, оказавшись в плену, правильнее было бы говорить на иврите. Однако я был уверен (или, по крайней мере, надеялся), что со временем окажусь в госпитале, где смогу общаться со всяким, кто попытается спасти мою ногу и мою руку.

На стуле около кровати стоял графин. Я попросил пить. Это был лимонад из маленьких сладких лимончиков. Никогда в жизни я не пробовал ничего настолько вкусного. Я пил стакан за стаканом. Однако в какой-то момент, хотя я все еще испытывал жажду, я решил остановиться, чтобы не показаться человеком, неспособным терпеть боль.

Итак, в первом раунде их главным оружием будет моя нога. Поэтому, сказал я себе, нужно понять, сколько веревки есть в моем распоряжении и как сильно я могу ее натянуть. Контраст между этой комнатой и моей камерой демонстрировал, что у моих тюремщиков есть много вариантов, из которых они могут выбирать, и я чувствовал, что познакомлюсь со всем их арсеналом. Они хотели знать, почему я отказался заполнить больничную карту. Я повторил, что в Израиле такой карты нет, и решил проверить, чего можно добиться, вновь повторив формулу: «Я боевой летчик, я офицер».

Из инструкции «Если тебя сбили, и ты попал в плен» я знал, что военнопленный постоянно перемещается — точнее сказать, его постоянно перемещают — из одной реальности в другую, поэтому ему каждый раз приходится заново выстраивать отношения. Постоянная неопределенность и дезориентация — важнейшие инструменты в арсенале дознавателя, ведущего допрос. Запаниковавший пленник практически не способен хранить информацию.

Пока я пытался сориентироваться в этом новом мире, в комнату вошли два солдата. Один из них подошел ко мне, отвернул одеяло, очистил мою грудь от следов грязи и рвоты и осторожно облачил меня в белую футболку. Другой, державший в руках фотоаппарат, сделал около десяти моих снимков.

То, что мое пребывание в Египте было задокументировано, было немедленно занесено в колонку «хорошие новости» — весьма скромную, если сравнить ее с колонкой «плохие новости». Я понятия не имел, куда пойдут эти фотографии, и, разумеется, об этом не спрашивал. Однако небольшая пауза позволила мне внимательнее рассмотреть четверых египтян, находившихся в комнате. Все четверо были в штатском, все были смуглыми и усатыми, все казались несколько возбужденными. Я почувствовал некоторую уверенность — по крайней мере в том, что прямо сейчас меня не убьют. Это стало большим облегчением, хотя особых поводов для веселья все равно не было. Вариантов оставалось еще много, и ни один из них не сулил ничего хорошего.

Солдаты ушли, и один из египтян продолжил беседу со мной. Разговор вертелся вокруг моего неразумного отказа заполнить больничную карту. Саид, мой куратор, который до сих пор тихо сидел в углу, встал и вышел на середину комнаты. В руках он держал пачку бумаг и явно хотел принять участие в происходящем. Он спросил, знаю ли я Нисима Ашкенази, чей самолет был сбит три недели назад.