Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Это был простой вопрос. Разумеется, я его не знаю. У нас с ним нет ничего общего. Мне даже не нужно было убеждать себя, что я его не знаю. Мне только нужно было непрестанно напоминать себе, что я вступил в просторный «Зал лжи и обмана», по которому мне предстоит ходить взад и вперед, да так, чтобы Каир не услышал, как бьется мое сердце.

Нисим был немного старше меня. В течение года мы с ним летали вместе, когда служили в эскадрилье «Супер Мистэров», базировавшейся в Хацоре. После этого он стал командиром первой эскадрильи «Скайхоков» [12] Дуглас A-4 «Скайхок» — американский легкий палубный штурмовик, разработанный в первой половине 1950-х годов Douglas Aircraft Company . , базировавшейся в Хацерим; так получилось, что за день до того как его самолет был сбит, я освободил свою квартиру в общежитии для семейных, чтобы он мог въехать на мое место. Но здесь, в египетском плену, я был с ним незнаком, о чем я и заявил громко и отчетливо. Затем я спросил, как у него дела, и понял, что именно такой ошибки они и ждали.

— Он был тяжело ранен. Но поскольку он согласился сотрудничать, он получил первоклассную медицинскую помощь. С ним все в порядке.

Запомнив на будущее не делать подобных ошибок впредь, я решил проявлять больше сдержанности, когда следующий раз у меня возникнет желание завязать светскую беседу. Я представил лицо Нисима. Он родом из Болгарии. У него рыжие волосы. Он носил усы. Если он «сотрудничает» с египтянами, значит, здесь приземлился какой-то другой парень. Нисим с большой неохотой «сотрудничал» даже с близкими друзьями — теми немногими избранными, кто соответствовал его критериям. Тем не менее я испытывал беспокойство. Как сообщить ему, что я тоже в плену? Как объяснить, что ему не следует создавать мне лишних проблем своими ответами на допросах, которым его, несомненно, подвергнут?

Дверь открылась и вошел низкорослый человек в штатском с суровым выражением лица. Он оглядел меня, избегая встречаться со мной взглядом, что-то сказал остальным по-арабски, и сел на ближайший к кровати стул, стоявший у моего изголовья. Атмосфера в комнате сразу стала куда серьезнее.

Разговор возобновился, и Саид сказал мне, что все, что им нужно, это сугубо гражданская информация. Я сказал, что готов выслушать, какие графы мне необходимо заполнить в той форме, которую мне показывали. Форма напоминала анкету, заполняемую кандидатом на ответственную должность в АОИ: вопросы о членах семьи, адресе, номере телефона и т. д.

Раз за разом я сообщал ложные сведения, за исключением некоторых вещей, которые, я был уверен, впоследствии станут известны, например, имя жены (когда она будет писать мне письма) или имена моих родителей. Мой мозг лихорадочно работал. С одной стороны, я понятия не имел, как выглядит настоящий допрос. С другой стороны, я стремительно нагромождал гору лжи, которую, как я предполагал, мне предстоит повторить еще много раз, когда они захотят проверить достоверность этих сведений. Я называл неправильные адреса, телефоны и все остальное. При этом я изобретал «правила лжи», которые должны были мне помочь, если эти вопросы будут заданы снова.

Вместо адреса своих родителей я назвал другой, который хорошо помнил. В каждом телефонном номере я менял последнюю цифру. При этом я то и дело пытался их притормозить — пил стакан за стаканом вкуснейший лимонад, жаловался, что мои раны болят, и даже попросил сделать перерыв.

Все это время босс, который, как я узнал позже, был начальником египетской разведки генералом Садеком, ставшим впоследствии начальником Генерального штаба, сидел у изголовья моей кровати. Я не мог его видеть, однако в этот момент я не искал новых знакомств. Он не произносил ни слова, предоставив дело дознавателям и Саиду.

Наконец, случайным образом чередующиеся с гражданскими, последовали вопросы, касающиеся армейских дел. Я замолчал и сказал, что не имею права делиться этими сведениями, что я поверил, когда мне сказали, что это обычная форма, заполняемая перед госпитализацией, и что они меня обманули. Атмосфера в комнате сразу изменилась. Один из четверки, с грубыми манерами, вскочил и быстро и резко заговорил по-арабски. Началось обсуждение. Очень серьезное. И очень пугающее.

Один из участников квартета, тщедушный тип в забавном жакете, подошел ко мне, чтобы продолжить разговор, который, по его словам, был таким приятным. Мягким голосом он сообщил, что меня не положат в госпиталь, пока я не отвечу на все вопросы. Я повторил сказанное прежде: я не могу отвечать на вопросы, касающиеся армейских дел. Садек встал, вышел на середину комнаты и уставился на меня. Я посмотрел ему в глаза. Я понятия не имел, кто он и что происходит в его голове. Он рявкнул несколько слов — по-арабски, развернулся и вышел. Вслед за ним последовали четверо дознавателей. Я остался наедине с Саидом, который сообщил, что с этого момента на мне лежит вся ответственность за состояние моего здоровья. Я повторил ключевую фразу: «Я боевой летчик, я офицер, капитан израильских ВВС, и мне нужна медицинская помощь».

Дверь отворилась, и вошли четыре солдата с каталкой. Мне снова завязали глаза, положили на каталку и повезли. Путь из комнаты в блок, где находились камеры, проходил через тюремный двор. Был полдень, солнечные лучи проникали под повязку, и на секунду у меня возникло ощущение, что я свободен, я на воле. Однако вскоре мы снова оказались в извилистом коридоре, снова, после сложных маневров, меня доставили в камеру, снова я оказался на полу, а солдаты ушли. Дверь закрылась.

Правой рукой я сорвал с глаз повязку и обнаружил, что нахожусь в той же камере. Твердый пол, твердое ложе, единственная лампочка, светившая в шести футах над моей головой, асбестовый потолок, моя нога в металлическом корсете, мой сломанный левый локоть и рассеченная бровь. Мне хотелось кричать, что это несправедливо, но было очевидно, что все бесполезно.

Прошло около часа. Ничего не происходило. Через час я все еще пребывал в одиночестве. Снаружи доносились какие-то звуки. Звуки нормальной жизни. Шаги во дворе, звук проходящего поезда, молитвы, звучавшие из тюремного репродуктора. Громко лязгая ключами, кто-то отпер соседнюю камеру, заключенного выволокли наружу, он стонал по-арабски… Между звуками стояла тишина. Меня снова начала мучить страшная жажда, и я погрузился в мысли о том, что происходит в Израиле.

Я постарался запомнить всю личную информацию, которую сообщил египтянам, и понял, что простой карандаш и клочок бумаги кажутся несбыточной мечтой. На мне была египетская футболка. В моих глазах она была олицетворением новой страны, в которой я оказался. Как долго я буду в плену? Моя камера была самой западной в блоке, и полуденное солнце нагрело стены. Тепло проникло в камеру, и по изменению температуры я чувствовал движение времени.