Михаил Лев - Длинные тени

Штангль рассказывал все это, как бы желая, с одной стороны, похвастаться, а с другой — меня просветить. Обращаясь со мной, как с важным гостем, он, как и в первый день, предложил мне пообедать с ним. А когда я отказался, он тут же вместе с Болендером стал обсуждать, куда бы меня поместить. Вроде бы в шутку Штангль сказал: «Мир так необъятен, а вот девать вас некуда. Но не беспокойтесь. Мест для непокорных в этом краю предостаточно, вы же останетесь там, куда попали».

Завели разговор о том, чтобы поселить меня в доме бывшего лесника на территории второго лагеря, в помещении склада, где хранятся особо ценные вещи, или же в одном из коттеджей, где живут Бауэр и Гомерский. И тут неожиданно выяснилось, что последнее слово за унтершарфюрером СС Иоганном Нойманом, которого адъютант Штангля пропустил в кабинет коменданта лагеря якобы подписать какую-то бумажку.

«Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, — обратился Нойман к Штанглю, — желательно, чтобы с господином Куриэлом никто, кроме нас, в контакт не входил, чтобы никто ничего о нем не знал. Осужденные в этом отношении не опасны. Я знаю одно подходящее местечко — каморку ювелира».

«Правильно», — с готовностью согласился Штангль, будто главный из них не он, а унтершарфюрер.

Откуда Нойману стало известно мое имя, не знаю, как, должно быть, не знали этого ни Штангль, ни Болендер. Привел меня сюда, в эту каморку, Болендер. Оставшись один, я подумал: жаль, что не владею стенографией. Надо было непременно все записать. Бумага и карандаш у меня были, я сел за стол и на свежую голову почти дословно записал все, что пришлось в тот день увидеть и услышать от Штангля и Болендера.

Вначале со мной поселили капо Шлока. Он, как охотничья собака, следил за каждым моим шагом, хотя возможно, что такого приказа ни от кого и не получал. Десятки раз твердил он мне одно и то же: «Жить надо сегодняшним днем, и каждый должен спасаться как может. Для этого все средства хороши». В первый же день он рассказал мне, с чего началась его «карьера». В специальных котлах он обрабатывал женские волосы. После этого сушил их и сортировал, готовя к отправке на мебельные фабрики для набивки матрацев и на один из заводов, изготавливающих изоляционные маты для подводных лодок… По ночам он во сне кричал: «Ва-банк!»

Сперва мне показалось, что это довольно смелый человек, но стоило одному из узников огрызнуться и дать ему затрещину, как он стал бояться выходить из каморки. Кончилось тем, что обершарфюрер Френцель как следует всыпал ему плеткой и пригрозил отослать к Болендеру. Шлок испытывает двойной страх: он дрожит перед эсэсовцами и не в меньшей мере боится узников. Жить рядом с ним, слышать и видеть его днем и ночью стало невыносимо. И я заявил Нойману, что мне нужен помощник. Тут же последовал ответ: «В ближайшие дни ваша просьба будет удовлетворена».

После короткой паузы Куриэл продолжал:

— Новости ты, Берек, принес хорошие. Но до того часа, когда земля будет гореть у эсэсовцев под ногами, еще далеко. Чем лучше положение Красной Армии на фронте, тем яростнее беснуются нацисты. Это верный барометр. До конца года будет покончено со всеми гетто в генерал-губернаторстве [14] Так гитлеровцы называли оккупированную ими в 1939 году часть Польши, не включенную в состав третьего рейха. . Их уничтожат.

Затаив дыхание слушал Берек Куриэла, и его мозг сверлила одна мысль:

— Господин Куриэл, хочу спросить у вас вот о чем. Среди узников вы здесь один-единственный немец. К тому же один из немногих, кто живет здесь такое продолжительное время. Ведь и Штангль говорил, что вы единственный, кто видел «небесную дорогу» и возвратился оттуда живым. У вас, наверное, много друзей в разных странах, и они вас ценят, верят вам. Почему же вы перестали вести свои записи? Может быть, выдастся случай — и их можно будет передать на волю. Дошли же некоторые письма до Фейгеле.

Куриэл повел плечами:

— Ну, допустим, я буду писать. Но в чьи руки попадут мои записи? Ведь те письма, что попали в руки Фейгеле, никуда дальше проволочной ограды не ушли. Да и написаны они по-еврейски или по-польски…

— Если нужно, я могу ваши слова записать по-еврейски. Попробую, но мне кажется, лучше, если бы это было по-немецки. Ведь известно, что наши вещи не сжигают. Их сортируют, вытряхивают все из карманов. А этим делом занимаются не Нойман и не Френцель. Чем же мы рискуем? Быть может, случится чудо — и ваши записи попадут в руки такого человека, который потом их обнародует. Должны же люди обо всем этом узнать…

— Кое-что я записываю. У тебя, Берек, светлая голова, запомни же, что я тебе скажу. Да, люди должны об этом знать. Мне хочется объяснить тебе еще одну вещь, постарайся понять меня. В Собиборе из всех узников я один немец, но в других лагерях… Ты вырос среди евреев и знаешь, что первые исключительные законы были обращены против евреев. Нацисты стали внушать миру, что есть на свете народ, который недостоин жить на земле, — это евреи. Ты попал в лагерь, в котором уничтожают евреев, но тысячи лагерей и тюрем выросли как грибы повсюду на территории, охватывающей три четверти Европы, включая Германию. Все оккупированные страны стали ареной диких, бесчеловечных преследований. Нацизм, Берек, это не только стремление очистить мир от евреев или от какого-либо другого народа. Нацизм — это стремление уничтожить все человеческое в человеке.

Берек сидел, ошеломленный услышанным, и молчал. Куриэл встал и начал медленно ходить по комнате. Затем он остановился и устало сказал:

— Ты еще очень молод, Берек. В твои годы тебе бы не о таких вещах думать, но что поделаешь — время такое… Да и кому еще я могу об этом сказать. Для меня ты здесь единственный близкий человек. У нас с тобой больше чем общая судьба.

Опустив голову, Берек молчал. Не впервые ему приходится сжимать в кулак собственное сердце. Да и что мог он сказать?

Три дня подряд в Минском рабочем лагере никого на работу не гнали. Это встревожило узников. От фашистов всего можно ожидать. На четвертый день, 18 сентября, с утра, всех построили во дворе, и сам комендант Вакс объявил:

— Вам посчастливилось. Рейхсфюрер счел возможным даровать вам жизни. Как высококвалифицированных специалистов вас направляют на работу в Германию. Подан специальный эшелон, — при этом Вакс криво улыбнулся, во рту блеснул золотой зуб. Он упивался собственным красноречием. — С вами поедут ваши семьи. Можете взять с собой все свои вещи.

Шлойме Лейтман, стоявший между Печерским и Цибульским, вполголоса заметил:

— Все врет… Змея подколодная. Но нам как быть?

Лейтман почти на голову ниже своих соседей. Он видит, а его не видно. И он может позволить себе сказать вслух то, что другой поостережется.