Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Въ пріемной у Успенскаго сидитъ начальникъ отдѣла снабженія и еще нѣсколько человѣкъ. Значитъ, придется подождать...

Я усаживаюсь и оглядываюсь кругомъ. Публика все хорошо откормленная, чисто выбритая, одѣтая въ новую чекистскую форму — все это головка лагернаго ОГПУ. Я здѣсь — единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одѣяніи, и чувствую себя какимъ-то пролетаріемъ навыворотъ. Вотъ, напротивъ меня сидитъ грузный, суровый старикъ — это начальникъ нашего медгорскаго отдѣленія Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ — цѣлая лѣстница всяческаго начальства, изъ котораго каждое можетъ вышибить меня въ тѣ не очень отдаленныя мѣста, куда даже лагерный Макаръ телятъ своихъ не гонялъ. Куда-нибудь вродѣ девятнадцатаго квартала, а то и похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ тѣ же мѣста почти все это начальство, меня же стереть съ лица земли однимъ дуновеніемъ своимъ... Такъ что сидѣть здѣсь подъ недоумѣнно-неодобрительными взглядами всей этой чекистской аристократіи мнѣ не очень уютно...

Сидѣть же, видимо, придется долго. Говорятъ, что Успенскій иногда работаетъ въ своемъ кабинетѣ сутки подрядъ и тѣ же сутки заставляетъ ждать въ пріемныхъ своихъ подчиненныхъ.

Но дверь кабинета раскрывается, въ ея рамѣ показывается вытянутый въ струнку секретарь и говоритъ:

— Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.

Я "жалую"... На лицѣ Поккална неодобреніе переходитъ въ полную растерянность. Начальникъ отдѣла снабженія, который при появленіи секретаря поднялся было и подхватилъ свой портфель, остается торчать столбомъ съ видомъ полнаго недоумѣнія. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ... Вотъ это глотнулъ"...

Огромный кабинетъ, обставленный съ какою-то выдержанной, суровой роскошью. За большимъ столомъ — "самъ" Успенскій, молодой сравнительно человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, плотный, съ какими-то, безцвѣтными, свѣтлыми глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ его называли "Соловецкимъ Наполеономъ"... Да, этого на мякинѣ не проведешь... Но не на мякинѣ же я и собираюсь его провести...

Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ-то точнымъ инструментомъ измѣрялъ каждую часть моего лица и фигуры.

— Садитесь.

Я сажусь.

— Это вашъ проектъ?

— Мой.

— Вы давно въ лагерѣ?

— Около полугода.

— Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условія знаете?

— Въ достаточной степени для того, чтобы быть увѣреннымъ въ исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...

На лицѣ Успенскаго настороженность и, пожалуй, недовѣріе.

— У меня о васъ хорошіе отзывы... Но времени слишкомъ мало. По климатическимъ условіямъ мы не можемъ проводить праздникъ позже середины августа. Я вамъ совѣтую всерьезъ подумать.

— Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы всѣ детали.

— А ну, разскажите...

Къ концу моего коротенькаго доклада Успенскій смотритъ на меня довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примѣрно такъ же, и мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.

— Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только намъ съ вами на этомъ дѣлѣ не оскандалиться...

— Товарищъ Успенскій... Въ одиночку, конечно, я ничего не смогу сдѣлать, но если помощь лагерной администраціи...

— Объ этомъ не безпокойтесь. Приготовьте завтра мнѣ для подписи рядъ приказовъ — въ томъ духѣ, о которомъ вы говорили. Поккалну я дамъ личныя распоряженія...

— Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здѣсь.

— А, тѣмъ лучше...

Успенскій нажимаетъ кнопку звонка.

— Позовите сюда Поккална.

Входитъ Поккалнъ. Нѣмая сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ болѣе или менѣе на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ креслѣ не то, чтобы развалившись, но все же заложивъ ногу на ногу, и покуриваю начальственную папиросу.

— Вотъ что, товарищъ Поккалнъ... Мы будемъ проводить общелагерную спартакіаду. Руководить ея проведеніемъ будетъ т. Солоневичъ. Вамъ нужно будетъ озаботиться слѣдующими вещами: выдѣлить спеціальные фонды усиленнаго питанія на 60 человѣкъ — срокомъ на 2 мѣсяца, выдѣлить отдѣльный баракъ или палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ, дать рабочихъ для устройства тренировочныхъ площадокъ... Пока, товарищъ Солоневичъ, кажется, все?

— Пока все.

— Ну, подробности вы сами объясните тов. Поккалну. Только, тов. Поккалнъ, имѣйте въ виду, что спартакіада имѣетъ большое политическое значеніе и что подготовка должна быть проведена въ порядкѣ боевого заданія...

— Слушаю, товарищъ начальникъ...

Я вижу, что Поккалнъ не понимаетъ окончательно ни черта. Онъ ни черта не понимаетъ ни насчетъ спартакіады, ни насчетъ "политическаго значенія".

Онъ не понимаетъ, почему "боевое заданіе" и почему я, замызганный, очкастый арестантъ, сижу здѣсь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а онъ, Поккалнъ, стоитъ на вытяжку. Ничего этого не понимаетъ честная латышская голова Поккална.

— Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведеніемъ спартакіады, и вы ему должны оказать возможное содѣйствіе. Въ случаѣ затрудненій, обращайтесь ко мнѣ. И вы тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я васъ принять не могу.

Поккалнъ поворачивается налѣво кругомъ и уходитъ... А я остаюсь. Я чувствую себя немного... скажемъ, на страницахъ Шехерезады... Поккалнъ чувствуетъ себя точно такъ же, только онъ еще не знаетъ, что это Шехерезада...

Мы съ Успенскимъ остаемся одни.

— Здѣсь, т. Солоневичъ, есть все-таки еще одинъ неясный пунктъ. Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?

Я уже говорилъ, что ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ сюда данный заключенный. Указывается только статья и срокъ. Поэтому Успенскій рѣшительно не знаетъ, въ чемъ тутъ дѣло. Онъ, конечно, не очень вѣритъ въ то, что я занимался шпіонажемъ (ст. 58, п. 6), что я работалъ въ контръ-революціонной организаціи (58, 11), ни въ то, что я предавался такому пороку, какъ нелегальная переправка совѣтскихъ гражданъ за границу, совершаемая въ видѣ промысла (59, п. 10). Статью, карающую за нелегальный переходъ границы и предусматривавшую въ тѣ времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ скромности не использовало вовсе.

Во всю эту ахинею Успенскій не вѣритъ по той простой причинѣ, что люди, осужденные по этимъ статьямъ всерьезъ, получаютъ такъ называемую, птичку или, выражаясь оффиціальной терминологіей, "особыя указанія" и ѣдутъ въ Соловки безъ всякой пересадки.

Отсутствіе "птички", да еще 8-лѣтній срокъ заключенія являются, такъ сказать, оффиціальнымъ симптомомъ вздорности всего обвиненія.

Кромѣ того, Успенскій не можетъ не знать, что статьи совѣтскаго Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ попало: "былъ бы человѣкъ, а статья найдется"...