Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Чего вы ко мнѣ пристаете, у васъ вѣдь тамъ свои стукачи есть — у нихъ и спрашивайте.

— Стукачи, конечно есть, а я хочу отъ васъ подтвержденіе имѣть...

Я понялъ, что парнишка съ превышеніемъ власти былъ его единственнымъ стукачемъ: Вичка была организована столь стремительно, что третья часть не успѣла командировать туда своихъ людей, да и командировать было трудно: подбиралъ кандидатовъ лично я.

Разговоръ съ Подмоклымъ принялъ чрезвычайно дипломатическій характеръ. Подмоклый крутилъ, крутилъ, ходилъ кругомъ да около, рекомендовалъ мнѣ какихъ-то замѣчательныхъ форвардовъ, которые у него имѣлись въ оперативномъ отдѣлѣ. Я сказалъ:

— Давайте — посмотримъ, что это за игроки: если дѣйствительно хорошіе — я ихъ приму.

Подмоклый опять начиналъ крутить — и я поставилъ вопросъ прямо:

— Вамъ нужно на Вичкѣ своихъ людей имѣть — съ этого бы и начинали.

— А что вы изъ себя наивняка крутите — что, не понимаете вы, о чемъ разговоръ идетъ?

Положеніе создалось невеселое. Отказываться прямо — было невозможно технически. Принять кандидатовъ Подмоклаго и не предупредить о нихъ моихъ спортсменовъ — было невозможно психически. Принять и предупредить — это значило бы, что этимъ кандидатамъ на первыхъ же тренировкахъ поломаютъ кости, какъ поломали бывшему милиціонеру, — и отвѣчать пришлось бы мнѣ. Я сказалъ Подмоклому, что я ничего противъ его кандидатовъ не имѣю, но что, если они не такіе ужъ хорошіе игроки, какъ объ этомъ повѣствуетъ Подмоклый, то остальные физкультурники поймутъ сразу, что на Вичку эти кандидаты попали не по своимъ спортивнымъ заслугамъ, — слѣдовательно, ни за какія послѣдствія я не ручаюсь и не отвѣчаю.

— Ну, и дипломатъ же вы, — недовольно сказалъ Подмоклый.

— Еще бы... Съ вами поживешь — поневолѣ научишься...

Подмоклый былъ слегка польщенъ... Досталъ изъ портфеля бутылку водки:

— А опохмѣлиться нужно, хотите стакашку?

— Нѣтъ, мнѣ на тренировку идти.

Подмоклый налилъ себѣ стаканъ водки и медленно высосалъ ее цѣликомъ.

— А намъ своей глазъ обязательно нужно тамъ имѣть. Такъ вы моихъ ребятъ возьмите... Поломаютъ ноги — такъ и чортъ съ ними, намъ этого товара не жалко.

Такъ попали на Вичку два бывшихъ троцкиста. Передъ тѣмъ, какъ перевести ихъ туда, я сказалъ Хлѣбникову и еще кое-кому, чтобы ребята зря языкомъ не трепали. Хлѣбниковъ отвѣтилъ, что на всякихъ сексотовъ ребятамъ рѣшительно наплевать... На ту же точку зрѣнія сталъ Кореневскій — упорный и воинствующій соціалъ-демократъ. Кореневскій сказалъ, что онъ и передъ самимъ Сталинымъ ни въ какомъ случаѣ не желаетъ скрывать своихъ политическихъ убѣжденій: за него-де, Кореневскаго, работаетъ исторія и просыпающаяся сознательность пролетарскихъ массъ. Я сказалъ: ну, ваше дѣло — я предупреждаю.

Исторія и массы не помогли. Кореневскій велъ настойчивую и почти открытую меньшевицкую агитацію — съ Вички поѣхалъ на Соловки: я не очень увѣренъ, что онъ туда доѣхалъ живымъ.

Впрочемъ, меньшевицкая агитація никакого сочувствія въ моихъ "физкультурныхъ массахъ" не встрѣчала. Было очень наивно идти съ какой бы то ни было соціалистической агитаціей къ людямъ, на практикѣ переживающимъ почти стопроцентный соціализмъ... Даже Хлѣбниковъ — единственный изъ всей компаніи, который рисковалъ произносить слово "соціализмъ", глядя на результатъ Кореневской агитаціи, пересталъ оперировать этимъ терминомъ... Съ Кореневскимъ же я поругался очень сильно.

Это былъ высокій, тощій юноша, съ традиціонной меньшевицко-народовольческой шевелюрой, — вымирающій въ Россіи типъ книжнаго идеалиста... О революціи, соціализмѣ и пролетаріатѣ онъ говорилъ книжными фразами — фразами довоенныхъ соціалъ-демократическихъ изданій, оперировалъ эрфуртской программой, Каутскимъ, тоже, конечно, въ довоенномъ изданіи, доказывалъ, что большевики — узурпаторы власти, вульгаризаторы марксизма, диктаторы надъ пролетаріатомъ и т.п. Вичковская молодежь, уже пережившая и революцію, и соціализмъ, и пролетаріатъ, смотрѣла на Кореневскаго, какъ на человѣка малость свихнувшагося, и только посмеивалась. Екатеринославскій слесарь Фомко, солидный пролетарій лѣтъ двадцати восьми, какъ-то отозвалъ меня въ сторонку.

— Хотѣлъ съ вами насчетъ Кореневскаго поговорить... Скажите вы ему, чтобы онъ заткнулся. Я самъ пролетарій не хуже другого, такъ и у меня отъ соціализму съ души воротить. А хлопца размѣняютъ, ни за полкопѣйки пропадетъ. Побалакайте вы съ нимъ, у васъ на него авторитетъ есть...

"Авторитета" не оказалось никакого. Я вызвалъ Кореневскаго сопровождать меня съ Вички въ Медгору и по дорогѣ попытался устроить ему отеческій разносъ: во-первыхъ, вся его агитація — какъ подъ стеклышкомъ: не можетъ же онъ предполагать, что изъ 60 человѣкъ вичкинскаго населенія нѣтъ ни одного сексота, и, во-вторыхъ, если ужъ подставлять свою голову подъ наганы третьяго отдѣла, такъ ужъ за что-нибудь менѣе безнадежное, чѣмъ пропаганда соціализма въ Совѣтской Россіи вообще, а въ лагерѣ — въ частности и въ особенности.

Но жизнь прошла какъ-то мимо Кореневскаго. Онъ нервными жестами откидывалъ спадавшіе на лицо спутанные свои волосы и отвѣчалъ мнѣ Марксомъ и эрфуртской программой. Я ему сказалъ, что и то, и другое я знаю и безъ него, и знаю въ изданіяхъ болѣе позднихъ, чѣмъ 1914 годъ. Ничего не вышло: хоть колъ на головѣ теши. Кореневскій сказалъ, что онъ очень признателенъ мнѣ за мои дружескія къ нему чувства, но что интересы пролетаріата для него выше всего — кстати, съ пролетаріатомъ онъ не имѣлъ ничего общаго: отецъ его былъ московскимъ врачемъ, а самъ онъ избралъ себѣ совсѣмъ удивительную для Совѣтской Россіи профессію — астронома. Что ему пролетаріатъ и что онъ пролетаріату? Я напомнилъ ему о Фомко. Результатъ былъ равенъ нулю.

Недѣли черезъ двѣ послѣ этого разговора меня при входѣ на Вичку встрѣтилъ весьма разстроенный Хлѣбниковъ.

— Кореневскаго изъяли. Самъ онъ куда-то исчезъ, утромъ пришли оперативники и забрали его вещи...

— Такъ, — сказалъ я, — доигрался...

Хлѣбниковъ посмотрѣлъ на меня ожидающимъ взоромъ.

— Давайте сядемъ... Какой-то планъ нужно выработать.

— Какой тутъ можетъ быть планъ, — сказалъ я раздраженно. — Предупреждали парня...

— Да, я знаю... Это, конечно, утѣшеніе, — Хлѣбниковъ насмѣшливо передернулъ плечами, — мы, дескать, говорили, не слушалъ — твое дѣло. Чортъ съ нимъ, съ утѣшеніемъ... Постойте, кажется, кто-то идетъ...

Мы помолчали. Мимо прошли какіе-то вичкинскіе лагерники и оглядѣли насъ завистливо-недружелюбными взглядами — вичкинскіе бифштексы на фонѣ сосѣднихъ "паекъ" — широкихъ симпатій лагерной массы не вызывали. За лагерниками показалась монументальная фигура Фомко, вооруженнаго удочками. Фомко подошелъ къ намъ: