Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

А я, такъ сказать, отрепье соціалистической общественности, хожу по станціи въ однихъ трусахъ, и Якименко дружественно пожимаетъ мнѣ руку, плюхается рядомъ со мной на песокъ, и мы ведемъ съ нимъ разные разговоры: я обучаю Якименку плаванью, снабжаю его туристскими совѣтами, со мной вообще есть о чемъ говорить, и у меня — блатъ у Успенскаго. Предводитель дворянства чувствуетъ, что его какъ-то, неизвѣстно какъ, обставили всѣ: и я — контръ-революціонеръ, и Якименко — "революціонеръ", и еще многіе люди. А зарѣжутъ его какіе-нибудь "кулаки" гдѣ-нибудь на переѣздѣ изъ глухой карельской деревни въ другую — и его наслѣдникъ по партійному посту выкинетъ его семью изъ квартиры въ двадцать четыре часа.

Въ одинъ изъ такихъ жаркихъ іюньскихъ дней лежу я на деревянной пристани динамовской станціи, грѣюсь на солнышкѣ и читаю Лонгфелло — въ англійскомъ изданіи. Исторія же съ этой книгой достаточно поучительна и нелѣпа, чтобы не разсказать о ней.

Управленіе ББК имѣло прекрасную библіотеку — исключительно для администраціи и для заключенныхъ перваго лагпункта. Библіотека была значительно лучше крупнѣйшихъ профсоюзныхъ библіотекъ Москвы: во-первыхъ, книгъ тамъ не растаскивали, во-вторыхъ, книгъ отсюда не изымали, и тамъ были изданія, которыя по Москвѣ ходятъ только подпольно — вродѣ Сельвинскаго — и, наконецъ, библіотека очень хорошо снабжалась иностранной технической литературой и журналами, изъ которыхъ кое-что можно было почерпнуть изъ заграничной жизни вообще. Я попросилъ мнѣ выписать изъ Лондона Лонгфелло...

Для того, чтобы московскій профессоръ могъ выписать изъ заграницы необходимый ему научный трудъ, ему нужно пройти черезъ пятьдесятъ пять мытарствъ и съ очень невеликими шансами на успѣхъ: нѣтъ валюты. Здѣсь же — ГПУ. Деньги — ГПУ-скія. Распорядитель этимъ деньгамъ — Успенскій. У меня съ Успенскимъ — блатъ.

Итакъ, лежу и читаю Лонгфелло. Юра околачивается гдѣ-то въ водѣ, въ полуверстѣ отъ берега. Слышу голосъ Успенскаго:

— Просвѣщаетесь?

Переворачиваюсь на бокъ. Стоитъ Успенскій, одѣтый, какъ всегда, по лагерному: грязноватые красноармейскіе штаны, разстегнутый воротъ рубахи: "Ну, и жара"...

— А вы раздѣвайтесь.

Успенскій сѣлъ, стянулъ съ себя сапоги и все прочее. Два его тѣлохранителя шатались по берегу и дѣлали видъ, что они тутъ не при чемъ. Успенскій похлопалъ себя по впалому животу и сказалъ:

— Худѣю, чортъ его дери...

Я посовѣтовалъ ему мертвый часъ послѣ обѣда.

— Какой тутъ къ чорту мертвый часъ — передохнуть и то некогда!.. А вы и англійскій знаете?

— Знаю.

— Вотъ буржуй.

— Не безъ того...

— Ну, и жара...

Юра пересталъ околачиваться и плылъ къ берегу классическимъ кроулемъ — онъ этимъ кроулемъ покрывалъ стометровку приблизительно въ рекордное для Россіи время. Успенскій приподнялся:

— Ну, и плыветъ же, сукинъ сынъ... Кто это?

— А это мой сынъ.

— Ага. А вашего брата я въ Соловкахъ зналъ — ну и медвѣдь...

Юра съ полнаго хода схватился за край мостика и съ этакой спортивной элегантностью вскочилъ наверхъ. Съ копны его волосъ текла вода, и вообще безъ очковъ онъ видѣлъ не очень много.

— Плаваете вы, такъ сказать, большевицкими темпами, — сказалъ Успенскій.

Юра покосился на неизвѣстное ему голое тѣло.

— Да, такъ сказать, спеціализація...

— Это приблизительно скорость всесоюзнаго рекорда, — пояснилъ я.

— Всерьезъ?

— Сами видали.

— А вы въ спартакіадѣ участвуете? — спросилъ Успенскій Юру.

— Коронный номеръ, — нѣсколько невпопадъ отвѣтилъ я.

— Короннымъ номеромъ будетъ профессоръ X., — сказалъ Юра.

Успенскій недовольно покосился на меня — какъ это я не умѣю держать языка за зубами.

— Юра абсолютно въ курсѣ дѣла. Мой ближайшій помъ. А въ Москвѣ онъ работалъ въ кино помощникомъ режиссера Ромма. Будетъ организовывать кинооформленіе спартакіады.

— Такъ васъ зовутъ Юрой? Ну что-жъ, давайте познакомимся. Моя фамилія Успенскій.

— Очень пріятно, — осклабился Юра. — Я знаю, вы начальникъ лагеря, я о васъ много слышалъ.

— Что вы говорите? — иронически удивился Успенскій.

Юра выжалъ свои волосы, надѣлъ очки и усѣлся рядомъ въ позѣ, указывавшей на полную непринужденность.

— Вы, вѣроятно, знаете, что я учусь въ техникумѣ?

— Н-да... знаю, — столь же иронически сказалъ Успенскій.

— Техникумъ, конечно, халтурный. Тамъ, вы знаете, одни урки сидятъ. Очень романтическій народъ. Въ общемъ тамъ по вашему адресу написаны цѣлыя баллады. То-есть не записаны, а такъ, сочинены. Записываю ихъ я.

— Вы говорите, цѣлыя баллады?

— И баллады, и поэмы, и частушки — все, что хотите.

— Очень интересно, — сказалъ Успенскій. — Такъ они у васъ записаны? Можете вы ихъ мнѣ прочесть?

— Могу. Только они у меня въ баракѣ.

— И на какого чорта вы живете въ баракѣ? — повернулся ко мнѣ Успенскій, — я же предлагалъ вамъ перебраться въ общежитіе Вохра.

Общежитіе Вохра меня ни въ какой степени не устраивало.

— Я думаю на Вичку перебраться.

— А вы наизусть ничего изъ этихъ балладъ не помните?

Юра кое-что продекламировалъ: частушки — почти непереводимыя на обычный русскій языкъ и непечатныя абсолютно.

— Да, способные тамъ люди есть, — сказалъ Успенскій. — А поразстрѣливать придется почти всѣхъ, ничего не подѣлаешь.

Отъ разговора о разстрѣлахъ я предпочелъ уклониться.

— Вы говорили, что знали моего брата въ Соловкахъ. Вы и тамъ служили?

— Да, примѣрно такъ же, какъ служите теперь вы.

— Были заключеннымъ? — изумился я.

— Да, на десять лѣтъ. И какъ видите — ничего. Можете мнѣ повѣрить, лѣтъ черезъ пять и вы карьеру сдѣлаете.

Я собрался было отвѣтить, какъ въ свое время отвѣтилъ Якименкѣ: меня-де и московская карьера не интересовала, а о лагерной и говорить ничего. Но сообразилъ, что это было бы неумѣстно.

— Эй, Грищукъ, — вдругъ заоралъ Успенскій.

Одинъ изъ тѣлохранителей вбѣжалъ на мостикъ.

— Окрошку со льдомъ, порцій пять. Коньяку со льдомъ — литръ. Три стопки. Живо.

— Я не пью, — сказалъ Юра.

— Ну, и не надо. Вы еще маленькій, вамъ еще сладенькаго. Шоколаду хотите?

— Хочу.

И вотъ сидимъ мы съ Успенскимъ, всѣ трое въ голомъ видѣ, среди бѣлаго дня и всякой партійно-чекистской публики и пьемъ коньякъ. Все это было неприличнымъ даже и по чекистскимъ масштабамъ, но Успенскому, при его власти, на всякія приличія было плевать. Успенскій доказываетъ мнѣ, что для умнаго человѣка нигдѣ нѣтъ такого карьернаго простора, какъ въ лагерѣ. Здѣсь все очень просто: нужно быть толковымъ человѣкомъ и не останавливаться рѣшительно ни передъ чѣмъ. Эта тема начинаетъ вызывать у меня легкіе позывы къ тошнотѣ.

— Да, а насчетъ вашего брата. Гдѣ онъ сейчасъ?

— По сосѣдству. Въ Свирьлагѣ.