Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Статьи, срокъ?

— Тѣ же, что и у меня.

— Обязательно заберу его сюда. Какого ему тамъ чорта. Это я черезъ ГУЛАГ устрою въ два счета... А окрошка хороша.

Тѣлохранители сидятъ подъ палящимъ солнцемъ на пескѣ, шагахъ въ пятнадцати отъ насъ. Ближе не подсѣлъ никто. Мѣстный предводитель дворянства, въ пиджакѣ и при галстухѣ, цѣдитъ пиво, обливается потомъ. Розетка его "Краснаго Знамени" багровѣетъ, какъ сгустокъ крови, пролитой имъ — и собственной, и чужой, и предводитель дворянства чувствуетъ, что кровь эта была пролита зря...

Какъ бы ни былъ халтуренъ самый замыселъ спартакіады, мнѣ время отъ времени приходилось демонстрировать Успенскому и прочимъ чинамъ ходъ нашей работы и "наши достиженія". Поэтому, помимо публики, попавшей на Вичку по мотивамъ, ничего общаго со спортомъ не имѣющимъ, туда же было собрано сорокъ два человѣка всякой спортивной молодежи. Для показа Успенскому провели два футбольныхъ мачта — неплохо играли — и одно "отборочное" легкоатлетическое соревнованіе. Секундомѣры были собственные, рулетокъ никто не провѣрялъ, дисковъ и прочаго никто не взвѣшивалъ — кромѣ, разумѣется, меня — такъ что за "достиженіями" остановки не было. И я имѣлъ, такъ сказать, юридическое право сказать Успенскому:

— Ну вотъ, видите, я вамъ говорилъ. Еще мѣсяцъ подтренируемся — такъ только держись...

Моимъ талантамъ Успенскій воздалъ должную похвалу.

___

Домъ на Вичкѣ наполнился самой разнообразной публикой: какая-то помѣсь спортивнаго клуба съ бандой холливудскихъ статистовъ. Профессоръ, о которомъ я разсказывалъ въ предыдущей главѣ, какъ-то уловилъ меня у рѣчки и сказалъ:

— Послушайте, если ужъ вы взяли на себя роль благодѣтеля лагернаго человѣчества, такъ давайте ужъ до конца. Переведите меня въ какое-нибудь зданіе, силъ нѣтъ, круглыя сутки — галдежъ.

Галдежъ стоялъ, дѣйствительно, круглыя сутки. Я ходилъ по Вичкѣ — и завидовалъ. Только что — и то не надолго — вырвались ребята изъ каторги, только что перешли съ голодной "пайки" на бифштексы (кормили и бифштексами — въ Москвѣ, на волѣ, бифштексъ невиданное дѣло) — и вотъ, міръ для нихъ уже полонъ радости, оптимизма, бодрости и энергіи. Здѣсь были и русскіе, и узбеки, и татары, и евреи, и Богъ знаетъ, кто еще. Былъ молчаливый бѣгунъ на длинныя дистанціи, который именовалъ себя афганскимъ басмачемъ, былъ какой-то по подданству англичанинъ, по происхожденію сиріецъ, по національности еврей, а по прозвищу Чумбурбаба. Росту и силы онъ былъ необычайной, и голосъ у него былъ, какъ труба іерихонская. Знаменитъ онъ былъ тѣмъ, что два раза пытался бѣжать изъ Соловковъ, могъ играть одинъ противъ цѣлой волейбольной команды и иногда и выигрывалъ. Его жизнерадостный рыкъ гремѣлъ по всей Вичкѣ.

Чумбурбабу разыгрывала вся моя "малолѣтняя колонія" и на всѣхъ онъ весело огрызался.

Все это играло въ футболъ, прыгало, бѣгало, грѣлось на солнцѣ и галдѣло. Болѣе солидную часть колоніи пришлось устроить отдѣльно: такой марки не могли выдержать даже лагерныя бухгалтерши... Мы съ Юрой думали было перебраться на жительство на Вичку, но по ходу лагерныхъ дѣлъ нашъ побѣгъ оттуда могъ бы очень непріятно отозваться на всей этой компаніи. Поэтому мы остались въ баракѣ. Но на Вичку я ходилъ ежедневно и пытался наводить тамъ нѣкоторые порядки. Порядковъ особенныхъ, впрочемъ, не вышло, да и незачѣмъ было ихъ создавать. Постепенно у меня, а въ особенности у Юры, образовался небольшой кружокъ "своихъ ребятъ".

Я старался разобраться въ новомъ для меня мірѣ лагерной молодежи и, разобравшись, увидалъ, что отъ молодежи на волѣ она отличается только однимъ: полнымъ отсутствіемъ какихъ бы то ни было совѣтскихъ энтузіастовъ — на волѣ они еще есть. Можно было бы сказать, что здѣсь собрались сливки антисовѣтской молодежи — если бы настоящія сливки не были на томъ свѣтѣ и на Соловкахъ. Такимъ образомъ, настроенія этой группы не были характерны для всей совѣтской молодежи — но они были характерны все же для 60-70 процентовъ ея. Разумѣется, что о какой-либо точности такой "статистики" и говорить не приходится, но, во всякомъ случаѣ, рѣзко антисовѣтски настроенная молодежь преобладала подавляюще и на волѣ, а ужъ о лагерѣ и говорить нечего.

Сидѣла вся эта публика почти исключительно по статьямъ о террорѣ и сроки имѣла стандартные: по десять лѣтъ. Въ примѣненіи къ террористическимъ статьямъ приговора это означало то, что на волю имъ вообще не выйти никогда: послѣ лагеря — будетъ высылка или тотъ, весьма малоизвѣстный заграницѣ родъ ссылки, который именуется вольнонаемной лагерной службой: вы вашъ срокъ закончили, никуда изъ лагеря васъ не выпускаютъ, но вы получаете право жить не въ баракѣ, а на частной квартирѣ и получаете въ мѣсяцъ не 3 рубля 80 копѣекъ, какъ получаетъ лѣсорубъ, не 15-20 рублей, какъ получаетъ бухгалтеръ, и даже не 70-80 рублей, какъ получалъ я, а напримѣръ, 300-400, но никуда изъ лагеря вы уѣхать не можете. Человѣкъ, уже разъ попавшій въ хозяйственную машину ГПУ, вообще почти не имѣетъ никакихъ шансовъ выбраться изъ нея, человѣкъ, попавшій по террористическимъ дѣламъ, — и тѣмъ болѣе.

Въ виду всего этого, лагерная молодежь вела себя по отношенію къ администраціи весьма независимо и, я бы сказалъ, вызывающе. Видъ у нея при разговорахъ съ какимъ-нибудь начальникомъ колонны или лагернаго пункта былъ приблизительно такой: "Что ужъ тамъ дальше будетъ — это плевать, а пока что — я ужъ тебѣ морду набью". Психологія, такъ сказать, "отчаянности"...

Били довольно часто и довольно основательно. За это, конечно, сажали въ ШИЗО, иногда — рѣдко — даже и разстрѣливали (публика квалифицированная и нужная), но все же администрація всякихъ ранговъ предпочитала съ этимъ молоднякомъ не связываться, обходила сторонкой...

Я, конечно, зналъ, что товарищъ Подмоклый среди всей этой публики имѣетъ какихъ-то своихъ сексотовъ, но никакъ не могъ себѣ представить — кто именно изъ всѣхъ моихъ футболистовъ и прочихъ, подобранныхъ лично мной — могъ бы пойти на такое занятіе. Затесался было какой-то парень, присужденный къ пяти годамъ за превышеніе власти. Какъ оказалось впослѣдствіи, это превышеніе выразилось въ "незаконномъ убійствѣ" двухъ арестованныхъ — парень былъ сельскимъ милиціонеромъ. Объ этомъ убійствѣ онъ проболтался самъ, и ему на ближайшей футбольной тренировкѣ сломали ногу. Подмоклый вызвалъ меня въ третью часть и упорно допрашивалъ: что это, несчастная случайность или "заранѣе обдуманное намѣреніе"?

Подмоклому было доказано, что о заранѣе обдуманномъ намѣреніи и говорить нечего: я самъ руководилъ тренировкой и видалъ, какъ все это случилось. Подмоклый смотрѣлъ на меня непріязненно и подозрительно, впрочемъ, онъ, какъ всегда по утрамъ, переживалъ міровую скорбь похмѣлья. Выпытывалъ, что тамъ за народъ собрался у меня на Вичкѣ, о чемъ они разговариваютъ и какія имѣются "политическія настроенія". Я сказалъ: