Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Всѣ мои предписанія насчетъ такихъ переводовъ Поккалнъ исполнялъ неукоснительно и безъ разговоровъ. Имѣю основанія полагать, что за эти недѣли я Поккалну осточертѣлъ, и моя спартакіада снилась ему какимъ-то восьминогимъ кошмаромъ съ очками на каждой ногѣ. И если кто былъ обрадованъ нашимъ побѣгомъ изъ лагеря, такъ это Поккалнъ — какъ гора съ плечъ. Была только одна маленькая зацѣпочка. Юра — черезъ Хлѣбникова — отыскалъ семидесятилѣтняго профессора геологіи, имя небезызвѣстное и заграницей. Я рѣшилъ рискнуть и пришелъ къ Поккалну. Даже латышская флегма тов. Поккална не выдержала:

— Ну, ужъ, позвольте, тов. Солоневичъ, это уже черезчуръ. Зачѣмъ онъ вамъ нуженъ? Ему же шестьдесятъ, что онъ, въ футболъ у васъ будетъ играть?

— Ахъ, тов. Поккалнъ, вѣдь вы сами же понимаете, что спартакіада имѣетъ въ сущности вовсе не спортивное, а чисто политическое значеніе.

Поккалнъ посмотрѣлъ на меня раздраженно, но сдѣлалъ видъ, что о политическомъ значеніи онъ понимаетъ все. Разспрашивать меня и, слѣдовательно, признаваться въ обратномъ — было бы неудобно: какой же онъ послѣ этого членъ партіи?

Профессоръ въ полномъ изумленіи забралъ свои пожитки, былъ перевезенъ на Вичку, лежалъ тамъ на солнышкѣ, удилъ форель и съ совершенно недоумѣннымъ видомъ спрашивалъ меня потомъ:

— Послушайте, тутъ, кажется, вы что-то вродѣ завѣдующаго... Объясните мнѣ ради Бога, что сей сонъ значитъ?

Объяснять ему — у меня не было никакой возможности. Но въ воздаяніе за курортъ я попросилъ профессора выучить меня уженью форели. Профессоръ поучилъ меня дня два, а потомъ бросилъ.

— Простите, я выдвиженцами никогда не занимался... Извините, пожалуйста, но такой бездарности, какъ вы — еще не встрѣчалъ... Совѣтую вамъ никогда и въ руки удочки не брать. Профанація!

Юра въ своемъ новомъ чинѣ инструктора спорта медгорскаго отдѣленія ББК ОГПУ лазилъ по лагпунктамъ и потомъ говорилъ мнѣ: тамъ, на шестомъ лагпунктѣ, бухгалтерша одна есть... Кандидатура бухгалтерши подвергалась обсужденію, и женщина изъ обстановки голоднаго двѣнадцатичасоваго рабочаго дня, клопиныхъ бараковъ и всяческихъ понуканій, не вѣря глазамъ своимъ, перебиралась на Вичку...

Я сейчасъ заплатилъ бы нѣкоторое количество денегъ, чтобы посмотрѣть, какъ послѣ нашего побѣга Успенскій расхлебывалъ мою спартакіаду, а Поккалнъ расхлебывалъ мой вичкинскій курортъ. Во всякомъ случаѣ — это былъ на рѣдкость веселый періодъ моей жизни.

Мои отношенія съ Успенскимъ, если и были лишены нѣкоторыхъ человѣческихъ черточекъ, то, во всякомъ случаѣ, нехваткой оригинальности никакъ не страдали. Изъ положенія заключеннаго и каторжника я однимъ мановеніемъ начальственныхъ рукъ былъ перенесенъ въ положеніе соучастника нѣкоей жульнической комбинаціи, въ положеніе, такъ сказать, совладѣльца нѣкоей жульнической тайны. Успенскій имѣлъ въ себѣ достаточно мужества или чего-то иного, чтобы при всемъ этомъ не дѣлать честнаго выраженія лица, я — тоже. Такъ что было взаимное пониманіе, не очень стопроцентное, но было.

Успенскій вызывалъ меня по нѣсколько разъ въ недѣлю въ самые неподходящіе часы дня и ночи, выслушивалъ мои доклады о ходѣ дѣлъ, заказывалъ и цензурировалъ статьи, предназначенныя для "Перековки", Москвы и "братскихъ компартій", обсуждалъ проекты сценарія о спартакіадѣ и прочее въ этомъ родѣ. Иногда выходили маленькія недоразумѣнія. Одно изъ нихъ вышло изъ-за профессора-геолога.

Успенскій вызвалъ меня, и видъ у него былъ раздраженный.

— На какого чорта вамъ этотъ старикашка нуженъ?

— А я его въ волейболъ учу играть.

Успенскій повернулся ко мнѣ съ такимъ видомъ, который довольно ясно говорилъ: будьте добры дурака не разыгрывать, это вамъ дорого можетъ обойтись. Но вслухъ спросилъ:

— А вы знаете, какую должность онъ занимаетъ въ производственномъ отдѣлѣ?

— Конечно, знаю.

— Ну-съ?

— Видите ли, тов. Успенскій... Профессора X. я разсматривалъ въ качествѣ, такъ сказать, короннаго номера спартакіады...

Самый ударный моментъ. Профессоръ X. извѣстенъ въ лицо — и не только въ Россіи, а, пожалуй, и заграницей. Я его выучу въ волейболъ играть — конечно, въ его годы это не такъ просто. Лицо у него этакое патріархальное. Мы его подкормимъ. И потомъ заснимемъ на кино: загорѣлое лицо подъ сѣдиною волосъ, почтенный старецъ, отбросившій всѣ свои вредительскія заблужденія и въ окруженіи исполненной энтузіазма молодежи играющій въ волейболъ или марширующій въ колоннахъ... Вы вѣдь понимаете, всѣ эти перековавшіеся урки — это и старо, и неубѣдительно: кто ихъ тамъ знаетъ, этихъ урокъ? А тутъ человѣкъ извѣстный, такъ сказать, всей Россіи...

Успенскій даже папиросу изо рта вынулъ.

— Н-не глупо придумано, — сказалъ онъ. — Совсѣмъ не глупо. Но вы подумали о томъ, что этотъ старикашка можетъ отказаться? Я надѣюсь, вы ему о... вообще спартакіадѣ ничего не говорили.

— Ну, это ужъ само собой разумѣется. О томъ, что его будутъ снимать, онъ до самаго послѣдняго момента не долженъ имѣть никакого понятія.

— Т-такъ... Мнѣ Вержбицкій (начальникъ производственнаго отдѣла) уже надоѣлъ съ этимъ старичкомъ. Ну, чортъ съ нимъ, съ Вержбицкимъ. Только очень ужъ старъ, вашъ профессоръ-то. Устроить развѣ ему діэтическое питаніе?

Профессору было устроено діэтическое питаніе. Совершенная фантастика!

На берегу Онѣжскаго озера была расположена водная станція Динамо. И въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, и въ Медгорѣ водныя станціи Динамо были прибѣжищемъ самой высокой, преимущественно чекистской, аристократіи. Здѣсь былъ буфетъ по цѣнамъ кооператива ГПУ, т.е. по цѣнамъ, устанавливаемымъ въ томъ допущеніи, что совѣтскій рубль равенъ приблизительно золотому — иначе говоря, по цѣнамъ почти даровымъ. Здѣсь были лодки, была водка, было пиво. Ни вольной публики, ни тѣмъ болѣе заключенныхъ сюда не подпускали и на выстрѣлъ. Даже мѣстная партійная, но не лагерная, аристократія заходила сюда робко, жалась по уголкамъ и подобострастно взирала на монументально откормленныя фигуры чекистовъ. По роду моей дѣятельности — эта водная станція была подчинена мнѣ.

Приходитъ на эту станцію секретарь партійнаго комитета вольнаго медгорскаго района, такъ сказать, мѣстный предводитель дворянства. Приходитъ сюда, чтобы хоть бочкомъ прикоснуться къ великимъ міра сего, и долго думаетъ: слѣдуетъ ли ему рискнуть на рюмку водки или благоразумнѣе будетъ ограничиться кружкой пива. Всѣ эти Радецкіе, Якименки, Корзуны и прочіе — "центральные", т.е. командированные сюда Москвой — работники, сытые и увѣренные — такъ сказать, чекистскіе бароны и князья. Онъ — провинціальный, захолустный секретаришка, которому здѣсь, въ районѣ лагеря, и дѣлать-то что — неизвѣстно. Хотя у него — орденъ краснаго знамени: вѣроятно, какія-то заслуги въ прошломъ и въ достаточной степени каторжная жизнь — въ настоящемъ, но онъ придавленъ массивами, столично-чекистской увѣренностью и аристократически-пренебрежительными манерами какого-нибудь Якименки, который, проплывая мимо, посмотритъ на него приблизительно, какъ на пустое мѣсто.