Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ мнѣ свою плошку, чокнулся, опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво:

— Да, конечно, крови оказалось слишкомъ много... И удастся ли переступить черезъ нее — не знаю. Можетъ быть, и не удастся... Насъ — мало... Васъ — много... А подъ ногами — всякіе Стародубцевы... Конечно, насчетъ міровой революціи — это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россію вытянуть... Что-бъ хоть штабъ міровой революціи остался.

— А для васъ Россія — только штабъ міровой революціи и ничего больше?

— А если она не штабъ революціи, — такъ кому она нужна?

— Многимъ, въ частности, и мнѣ.

— Вамъ?

— Вы заграницей не живали? Попробуйте. И если вы въ этотъ самый штабъ вѣрите, — такъ только потому, что онъ — русскій штабъ. Будь онъ нѣмецкій или китайскій — такъ вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей жизни...

Чекалинъ нѣсколько запнулся...

— Да, тутъ, конечно, можетъ быть, вы и правы. Но что же дѣлать — только у насъ, въ нашей партіи, сохранилась идейность, сохранилась общечеловѣческая идея... Западный пролетаріатъ оказался сквалыгой... Наши братскія компартіи — просто набиваютъ себѣ карманы... Мы протянули имъ товарищескую руку, и онѣ протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ протянули — съ помощью, а они — нельзя ли трешку?..

— Давайте поставимъ вопросъ иначе. Никакой пролетаріатъ вамъ руки не протягивалъ. Протягивало всякое жулье — такъ его и въ русской компартіи хоть отбавляй. А насчетъ нынѣшней идейности вашей партіи — позвольте ужъ мнѣ вамъ не повѣрить... Сейчасъ въ ней идетъ голая рѣзня за власть — и больше ничего. Что, у вашего Якименки есть хоть на грошъ идеи? Хоть самой грошевой? Сталинъ нацѣливается на міровую диктатуру, только не на партійную — партійную онъ въ Россіи слопалъ — а на свою собственную. Вѣдь не будете же вы отрицать, что сейчасъ на партійные верхи подбирается въ общемъ — просто сволочь... и ничего больше... Гдѣ Раковскіе, Троцкіе, Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрѣнія, — они не многимъ лучше: но все-таки — это, если хотите, фанатики, но идея у нихъ была. А у Сулиманова, Акулова, Литвинова? А о тѣхъ ужъ, кто пониже, — не стоитъ и говорить...

Чекалинъ ничего не отвѣтилъ. Онъ снова налилъ наши сосуды, пошарилъ по столу, подъ газетами. Рѣпа уже была съѣдена, оставалась икра и кислая капуста.

— Да, а на закусочномъ фронтѣ — у насъ прорывъ... Придется подъ капусту... Ну, ничего — зато революція, — кисло усмѣхнулся онъ. — Н-да, революція... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонѣ и зубоскалить... Вамъ что? А вотъ — мнѣ... Я съ шестнадцати лѣтъ въ революціи. Три раза раненъ. Одинъ братъ погибъ на колчаковскомъ фронтѣ — отъ бѣлыхъ... Другой — на деникинскомъ — отъ красныхъ. Отецъ желѣзнодорожникъ померъ, кажется, отъ голода... Вотъ, видите... Жена была... И вотъ — восемнадцать лѣтъ... За восемнадцать лѣтъ — развѣ былъ хоть день человѣчьей жизни? Ни хрѣна не было... Такъ, что вы думаете — развѣ я теперь могу сказать, что вотъ все это зря было сдѣлано, давай, братва, обратно? А такихъ, какъ я, — милліоны...

— Положимъ, далеко уже не милліоны...

— Милліоны... Нѣтъ, товарищъ Солоневичъ, не можемъ повернуть... Да, много сволочи... Что-жъ? Мы и сволочь используемъ. И есть еще у насъ союзникъ — вы его недооцѣниваете.

Я вопросительно посмотрѣлъ на Чекалина...

— Да, крѣпкій союзникъ — буржуазныя правительства... Они на насъ работаютъ. Хотятъ — не хотятъ, а работаютъ... Такъ что, можетъ быть, мы и вылѣземъ — не я, конечно, мое дѣло уже пропащее — вотъ только по эшелонамъ околачиваться.

— Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами?

— Ну, конечно, мы играемъ, — сказалъ Чекалинъ увѣренно. — У насъ въ однихъ рукахъ все: и армія, и политика, и заказы, и экспортъ, и импортъ. Тамъ нажмемъ, тамъ всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ тамъ парламентскихъ запросовъ. Чистая работа..

— Можетъ быть... Плохое и это утѣшеніе: отыграться на организаціи кабака въ міровомъ масштабѣ... Если въ Россіи дѣлается чортъ знаетъ что, то Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, — возможно. Если Сталинъ досидитъ до еще одной европейской войны — онъ ее, конечно, используетъ. Можетъ быть, онъ ее и спровоцируетъ. Но это будетъ означать гибель всей европейской культуры.

Чекалинъ посмотрѣлъ на меня съ пьяной хитрецой.

— На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... Много трудящіяся массы отъ этой культуры имѣли? Много мужикъ и рабочій имѣли отъ вашего царя?

— Не очень много, но, во всякомъ случаѣ, неизмѣримо больше, чѣмъ они имѣютъ отъ Сталина.

— Сталинъ — переходный періодъ. Мы съ вами — тоже переходный періодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцій...

— А вы довольны?

— Всякому человѣку, товарищъ Солоневичъ, хочется жить. И мнѣ — тоже. Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нѣтъ — такъ нѣтъ. Можетъ быть, на нашихъ костяхъ — хоть у внуковъ нашихъ это будетъ.

Чекалинъ вдругъ странно усмѣхнулся и посмотрѣлъ на меня, какъ будто сдѣлалъ во мнѣ какое-то открытіе.

— Интересно выходитъ... Дѣтей у меня нѣтъ — такъ что и внуковъ не будетъ. А у васъ сынъ есть. Такъ что выходитъ, въ концѣ концовъ, что я для вашихъ внуковъ стараюсь...

— Охъ, ей-Богу, было бы на много проще, если бы вы занялись своими собственными внуками, а моихъ — предоставили бы моимъ заботамъ. И вашимъ внукамъ было бы легче, и моимъ...

— Ну, объ моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ — я уже человѣкъ конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.

Это признаніе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто — это я зналъ, но признаются въ этомъ очень немногіе... Вспомнились стихи Сельвинскаго:

Да, отомщеніе, конечно есть... Чекалинъ смотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнѣ, вмѣсто сочувствія, подымалась ненависть — чортъ ихъ возьми совсѣмъ всѣхъ этихъ идеалистовъ, энтузіастовъ, фанатиковъ. Съ желѣзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе они только тѣмъ и занимаются что портятъ жизнь — и себѣ, и еще больше другимъ... Всѣ эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идіотскаго въ человѣкѣ, и вотъ — сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ — до пупа въ крови (въ томъ числѣ и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религіи организованной ненависти. Есть ли подо всѣмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь — хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелія въ кострахъ инквизиціи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человѣчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навѣянный безумцами, которые дѣйствительно любили человѣчество — но человѣчество выдуманное, въ реальномъ мірѣ не существующее... Конечно, Чекалинъ жалокъ — съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмѣстѣ съ тѣмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тѣмъ, что ему, дѣйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ — попретъ...