Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— А въ чьей хатѣ жилъ Гоголь?

— Гоголь — тоже ренегатъ, — угрюмо сказалъ Бутько.

Дискуссія была и ненужной, и безнадежной... Бутько — тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ тѣхъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ — уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрѣнія. Ему еще не случалось быть побѣдителемъ, и для него грядущая самостійность — такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "побѣда трудящихся классовъ".

— Развѣ при какомъ угодно строѣ самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ дѣлается сейчасъ? — сурово спросилъ Бутько. — Украина для всѣхъ васъ это только хинтерляндъ для вашей имперіи, бѣлой или красной — это все равно. Конечно, того, что у насъ дѣлаетъ красный имперіализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нѣтъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нѣтъ, Россіи — съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крѣпостное право, на нашемъ хлѣбѣ строилась царская имперія, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украинѣ, теперь уже и пѣсенъ не спѣваютъ... Такъ. А нашъ народъ — кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагерѣ, кто на томъ свѣтѣ...

Въ голосѣ Бутько была великая любовь къ своей родинѣ и великая боль за ея нынѣшнія судьбы. Мнѣ было жаль Бутько — но чѣмъ его утѣшить?..

— И въ лагеряхъ, и на томъ свѣтѣ — не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и бѣлоруссы...

Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...

— А у насъ сейчасъ степи цвѣтутъ... — сказалъ онъ, глядя на догорающій огонь печки...

Да, вѣдь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ — онѣ дѣйствительно сейчасъ начинаютъ цвѣсти. А здѣсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть...

— Да, такое дѣло, И. Л., — сказалъ Бутько. — Наши споры — недолгіе споры. Все равно — всѣ въ одинъ гробъ ляжемъ — и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму.

Я добрался до своей палатки и залѣзъ на нары. Хорошо бы скорѣе заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ:

— Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...

Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженіе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинаціяхъ. Всплывало помертвѣвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки — не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съѣдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкѣ что-то блеститъ:

— Ватикъ, Ватикъ, надѣнь очки, а то тебѣ холодно...

Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свѣта прорѣзала полутьму палатки отъ двери къ печуркѣ. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткѣ никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрѣлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ пріятнаго освѣженія во всемъ тѣлѣ я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рѣдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткѣ никого нѣтъ? Что съ Юрой?

Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослѣпительный день. Нанесенный вьюгой новый снѣгъ рѣзалъ глаза... Вѣтра не было. Въ воздухѣ была радостная морозная бодрость.

Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнѣе было то, что я увидѣлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дѣлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ — повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвѣстнаго мнѣ Сидорова или Петрова: здѣсь, за подписями и печатями, было удостовѣрено, что за семь лѣтъ своего сидѣнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмѣстѣ съ бумажкой потеряли почти два года человѣческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки — гдѣ же Юра?

Я побѣжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.

— Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.

— А УРЧ?

— Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уѣхавши.

— И Якименко?

— Такъ, я-жъ кажу — уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...

Болѣе толковой информаціи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнѣ достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уѣхалъ въ Медгору. Интересно, куда дѣлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнѣ теперь плевать на Стародубцева.

Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нѣсколько часовъ.

Дошелъ до берега рѣки. Направо, въ верстѣ, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сіяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вѣчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блѣдныхъ прозрачныхъ краскахъ сѣверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снѣжными шапками, въ пустой звонницѣ старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустріализаціи, въ запустѣлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дѣловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающія быстрины рѣки. Вдалекѣ густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскіе лѣса — тѣ самые, черезъ которые...

Я сѣлъ въ снѣгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились — думы были невеселыя.

Я въ сотый разъ задавалъ себѣ вопросъ — такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопріятномъ случаѣ, придется волчьими тропами пробираться черезъ лѣса, уходить отъ преслѣдованія оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ — нѣтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или — разсматривая вопросъ съ нѣсколько другой точки зрѣнія — реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соціалистическими партіями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженія... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоціальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человѣческомъ обществѣ"?