Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекѣ "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшіе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ — какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря — прямо куда-нибудь на Гавайскіе острова, гдѣ не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рѣзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ:

— Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крѣпко драться...

Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ — не додрались въ свое время... И вотъ — разстрѣлы, эшелоны, дѣвочка со льдомъ. Но мнѣ не очень хочется драться...

Въ этомъ мірѣ, въ которомъ жили вѣдь и Ньютонъ и Достоевскій, живутъ вѣдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ — еще не успѣли догнить милліоны героевъ міровой войны, еще гніютъ десятки милліоновъ героевъ и жертвъ соціалистической рѣзни, — а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партіи, подданству, формѣ носа... И каждый такой простецъ, вѣроятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животѣ ближняго сидитъ отвѣтъ на всѣ нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..

Такъ было, такъ, вѣроятно, еще долго будетъ. Но въ Совѣтской Россіи все это приняло формы — уже совсѣмъ невыносимыя: какъ гоголевскіе кожаные канчуки въ большомъ количествѣ — вещь нестерпимая. Евангеліе ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно — по радіо, евангеліе ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсѣмъ уже несусвѣтимой сволочи... нѣтъ, просто — какіе тамъ ужъ мы ни на есть — а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побѣгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:

— Дядя Ваня, вѣдь здѣсь дышать нечѣмъ...

Кто-то рѣзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молніей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молніей инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнѣ нужно только помочь нападающему, т.е. сдѣлать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снѣгъ сразу залѣпилъ лицо и, главное, очки. Я такъ же инстинктивно уже нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ нее свое колѣно: получается страшный "ключъ", ломающій ногу, какъ щепку... Сверху раздался громкій хохотъ Бориса, а надъ своимъ ухомъ я разслышалъ натужное сопѣніе Юрочки... Черезъ нѣсколько секундъ Юра лежалъ на обѣихъ лопаткахъ.

Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла въ традиціи нашего, какъ когда-то говорилъ Юра, "развеселаго семейства" этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ, малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ самыхъ юныхъ лѣтъ для Юрочки не было большаго удовольствіи, какъ подраться со своимъ собственнымъ отцомъ — и послѣ получаса возни взобраться на отцовскій животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волѣ. А здѣсь, въ лагерѣ? Въ состояніи такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобинъ смѣхъ я услыхалъ на полминуты позже?

Но у Юры былъ такой сіяющій видъ, онъ былъ такъ облѣпленъ снѣгомъ, ему было такъ весело послѣ всѣхъ этихъ урчевскихъ ночей, БАМа, списковъ, эшелоновъ и прочаго, жеребенкомъ поваляться въ снѣгу, что я только вздохнулъ. За столько мѣсяцевъ — первый проблескъ юности и жизнерадостности: зачѣмъ я буду портить его?

Прочистили очки, выковыряли снѣгъ изъ-за воротовъ и изъ рукавовъ и поползли наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой укоризной сказалъ Юрѣ:

— А все-таки, Юрчикъ, такъ дѣлать не полагается. Жаль, что я не успѣлъ тебя перехватить.

— А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?

— Съ Ванинымъ сердцемъ ничего не будетъ, а вотъ съ твоей рукой или ребрами можетъ выйти что-нибудь вродѣ перелома — развѣ Ва могъ знать, кто на него нападаетъ? Мы вѣдь въ лагерѣ, а не въ Салтыковкѣ...

Юра былъ нѣсколько сконфуженъ, но солнце сіяло слишкомъ ярко, чтобы объ этомъ инцидентѣ стоило говорить...

Мы усѣлись въ снѣгъ, и я сообщилъ о своей ночной бесѣдѣ съ Чекалинымъ, которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и Юра сообщили мнѣ слѣдующее:

Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ докторомъ пришелъ на погрузочный пунктъ, провѣрилъ десятка три этапниковъ, составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ этаповъ по состоянію здоровья, сѣлъ въ поѣздъ и уѣхалъ, оставивъ Якименку, такъ сказать, съ разинутымъ ртомъ. Якименко забралъ своихъ медгорскихъ спеціалистовъ, урчевскій активъ, личныя дѣла, машинки и прочее — и изволилъ отбыть въ Медгору. О насъ съ Юрой никто почему-то и не заикался: то-ли потому, что мы еще не были оффиціально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому что Якименко предпочелъ въ дальнѣйшемъ нашими просвѣщенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожскаго отдѣленія какъ будто будутъ переданы сосѣднему съ нимъ Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены съ такой-же точностью, какъ раньше были проведены границы губерній; на картахъ этихъ лагерныхъ границъ, конечно, нѣтъ). Возникала проблема: слѣдуетъ ли намъ "съоріентироваться" такъ, чтобы остаться здѣсь, за Свирьлагомъ, или попытаться перебраться на сѣверъ, въ ББК, куда будетъ переправлена часть оставшагося административнаго персонала подпорожскаго отдѣленія?.. Но тамъ будетъ видно. "Довлѣетъ дневи злоба его". Пока что свѣтитъ солнышко, на душѣ легко и оптимистично, въ карманѣ лежитъ еще чекалинская икра — словомъ carpe diem. Чѣмъ мы и занялись.

Нѣсколько дней мы съ Юрой болтались въ совсѣмъ неприкаянномъ видѣ. Комендатура пока что выдавала намъ талончики на обѣдъ и хлѣбъ, дрова для опустѣлой палатки мы воровали на электростанціи. Юра, пользуясь свободнымъ временемъ, приноровился ловить силками воронъ въ подкрѣпленіе нашему лагерному меню... Борисъ возился со своими амбулаторіями, больницами и слабосилками.

Черезъ нѣсколько дней выяснилось, что Подпорожье дѣйствительно передается Свирьлагу, и на мѣстѣ Подпорожскаго "штаба" возникъ ликвидаціонный комитетъ во главѣ съ бывшимъ начальникомъ отдѣленія тов. Видеманомъ, массивнымъ и мрачнымъ мужчиной съ объемистымъ животомъ и многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 лѣтъ.

Я смотрѣлъ на него и думалъ, что этотъ-то до импотенціи не дойдетъ, какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.

Управляющимъ дѣлами ликвидкома была милая женщина, Надежда Константиновна, жена заключеннаго агронома, бывшаго коммуниста и бывшаго замѣстителя наркома земледѣлія, я уже не помню какой республики. Сама она была вольно-наемной.