Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по старой памяти къ Якименкѣ — нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсѣмъ людей не кормить. Якименко былъ очень любезенъ, сказалъ, что это маленькіе недостатки ликвидаціоннаго механизма и что наряды на отгрузку продовольствія ГУЛАГомъ уже даны. Наряды, дѣйствительно, были, но продовольствіи по нимъ не было. Начальники лагпунктовъ съ помощью своего ВОХРа грабили сельскіе кооперативы и склады какого-то "Сѣвзаплѣса".

Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ большевицкой настойчивостью засѣдалъ, засѣдалъ. Протоколы этихъ засѣданій вела Надежда Константиновна. Она была хорошей стенографисткой и добросовѣстной, дотошной женщиной. Именно въ виду этого, рѣчи тов. Видемана въ расшифрованномъ видѣ были рѣшительно ни на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волненіе, несла ихъ на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:

— Ну, что это вы тутъ намазали? Ни черта подобнаго я не говорилъ! Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ я говорилъ.

Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, — потомъ мнѣ все это надоѣло, да и на засѣданія эти интересно было посмотрѣть. Я предложилъ Надеждѣ Константиновнѣ:

— Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинкѣ стукайте.

— Да вы вѣдь стенографіи не знаете.

— Не играетъ никакой роли. Полная гарантія успѣха. Не понравится — деньги обратно.

Для перваго случая Надежда Константиновна сказалась больной, и я скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.

— Товарищъ Заневская больна, просила меня замѣнить ее... Если разрѣшите...

— А вы стенографію хорошо знаете?

— Да... У меня своя система.

— Ну, смотрите...

На другое утро "стенограмма" была готова. Нечленораздѣльный рыкъ товарища Видемана пріобрѣлъ въ ней литературныя формы и кое-какой логическій смыслъ. Кромѣ того, тамъ, гдѣ, по моему мнѣнію, въ рѣчи товарища Видемана должны были фигурировать "интересы индустріализаціи страны" — фигурировали "интересы индустріализаціи страны. Тамъ, гдѣ, по моему, долженъ былъ торчать "нашъ великій вождь" — торчалъ "нашъ великій вождь"... Мало ли я такой ахинеи рецензировалъ на своемъ вѣку...

Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства, предварительно усумнившись въ томъ, что Видеманъ говорилъ дѣйствительно то, что у меня было написано. Я разсѣялъ сомнѣнія Надежды Константиновны. Видеманъ говорилъ что-то, только весьма отдаленно похожее на мою запись. Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановскій басъ:

— Вотъ это я понимаю — это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская, понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.

Въ своихъ протоколахъ я, конечно, блюлъ и нѣкоторые вѣдомственные интересы, т.е. интересы ББК: на чьемъ возу ѣдешь... Поэтому передъ тѣмъ, какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышленія, свирьлаговцы часто обнаруживали нѣкоторые признаки сомнѣнія, и тогда гудѣлъ Видемановскій басъ:

— Ну, ужъ это чортъ его знаетъ что... Вѣдь сами же вы говорили... Вѣдь всѣ же слыхали... Вѣдь это же стенографія — слово въ слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...

Видеманъ былъ парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали — ихъ вздоховъ изъ сосѣдней комнаты я слышать не могъ; — но подписывали. Видеманъ сталъ замѣчать мое существованіе. Входя въ нашу комнату и передавая какія-нибудь бумаги Надеждѣ Константиновнѣ, онъ клалъ ей на плечо свою лапу, въ которой было чувство собственника, и смотрѣлъ на меня грознымъ взглядомъ: на чужой, дескать, каравай рта не разѣвай. Грозный взглядъ Видемана былъ направленъ не по адресу.

Тѣмъ не менѣе, я опять начиналъ жалѣть о томъ, что чортъ снова впуталъ насъ въ высокія сферы лагеря.

Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше. Какъ-то разъ въ нашу пустую избу пришелъ Борисъ. Онъ жилъ то съ съ нами, то на Погрѣ, какъ попадалось. Мы устроились по лагернымъ масштабамъ довольно уютно. Свѣта не было, но зато весь вечеръ ярко пылали въ печкѣ ворованный въ ликвидкомѣ дрова, и была почти полная иллюзія домашняго очага. Борисъ началъ сразу:

— У меня появилась идея такого сорта... Сейчасъ на Погрѣ дѣлается чортъ знаетъ что... Инвалидовъ и слабосилку совсѣмъ не кормятъ и, думаю, при нынѣшней постановкѣ вопроса, едва-ли и будутъ кормить. Нужно бы устроить такъ, чтобы превратить Погру въ санитарный городокъ, собрать туда всѣхъ инвалидовъ сѣверныхъ лагерей, слабосилокъ и прочее, наладить какое-нибудь несложное производство и привести все это подъ высокую руку ГУЛАГа. Если достаточно хорошо расписать все это — ГУЛАГ можетъ дать кое-какіе продовольственные фонды. Иначе и ББК, и Свирьлагъ будутъ крутить и засѣдать, пока всѣ мои настоящіе и будущіе паціенты не вымрутъ окончательно... Какъ твое мнѣніе?

Мое мнѣніе было отрицательнымъ...

— Только что вырвались живьемъ изъ Бамовской эпопеи — и слава тебѣ, Господи... Опять влѣзать въ какую-то халтуру?

— Это не халтура, — серьезно поправилъ Борисъ.

— Правда, что не халтура... И тѣмъ хуже. Намъ до побѣга осталось какихъ-нибудь четыре мѣсяца... Какого чорта намъ ввязываться?..

— Ты, Ва, говоришь такъ потому, что ты не работалъ въ этихъ слабосилкахъ и больницахъ. Если бы работалъ — ввязался бы. Вотъ ввязался же ты въ подлоги съ Бамовскими вѣдомостями...

Въ тонѣ Бориса былъ легкій намекъ на мою некорректность. Я-то счелъ возможнымъ ввязаться — почему же оспариваю его право ввязываться?...

— Ты понимаешь, Ва, вѣдь это на много серьезнѣе твоихъ списковъ...

Это было, дѣйствительно, на много серьезнѣе моихъ списковъ. Дѣло заключалось въ томъ, что, при всей системѣ эксплоатаціи лагерной рабочей силы, огромная масса людей навсегда теряла свое здоровье и работоспособность. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ такихъ лагерныхъ инвалидовъ "актировали": комиссія врачей и представителей лагерной администраціи составляла акты, которые устанавливали, что Ивановъ седьмой потерялъ свою работоспособность навсегда, и Иванова седьмого, послѣ нѣкоторой административной волокиты, изъ лагеря выпускали — обычно въ ссылку на собственное иждивеніе: хочешь — живи, хочешь — помирай. Нечего грѣха таить: по такимъ актамъ врачи норовили выручать изъ лагеря въ первую очередь интеллигенцію. По такому акту, въ частности, выкрутился изъ Соловковъ и Борисъ, когда его зрѣніе снизилось почти до границъ слѣпоты. Для ГПУ эта тенденція не осталась, разумѣется, въ тайнѣ, и "активація" была прекращена. Инвалидовъ стали оставлять въ лагеряхъ. На работу ихъ не посылали и давали имъ по 400 гр. хлѣба въ день — норма медленнаго умиранія. Болѣе удачливые устраивались дневальными, сторожами, курьерами, менѣе удачливые постепенно вымирали — даже и при "нормальномъ" ходѣ вещей. При всякомъ же нарушеніи снабженія — напримѣръ, такомъ, какой въ данный моментъ претерпѣвало Подпорожье, — инвалиды вымирали въ ускоренномъ порядкѣ, ибо при нехваткѣ продовольствія лагерь въ первую очередь кормилъ болѣе или менѣе полноцѣнную рабочую силу, а инвалиды предоставлялись ихъ собственной участи... По одному подпорожскому отдѣленію полныхъ инвалидовъ, т.е. людей, даже по критерію ГПУ неспособныхъ ни къ какому труду, насчитывалось 4500 человѣкъ, слабосилка — еще тысячъ семь... Да, все это было немного серьезные моихъ списковъ...