Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Чекалинъ, конечно, не могъ представить себѣ характера моихъ размышленій.

— Да, такъ вотъ видите... А вы говорите — палачи... Ну да, — заторопился онъ, — не говорите, такъ думаете... А что вы думаете — это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете — большое удовольствіе работать по концлагерямъ? А вотъ — работаю. Партія послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...

Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянѣлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...

— А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно — такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ — ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была — и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передѣлку. Что называется — влипли... Если бы этакъ родиться лѣтъ черезъ сто, да посмотрѣть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нѣтъ, ну его къ чертямъ — лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имѣть — вотъ вродѣ вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? — За моихъ не стоитъ — пропащее дѣло...

Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.

— Нѣтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу — категорически. Хватить — по литру на брата. А мнѣ завтра работать.

— Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ — эшелоновъ больше не приму.

— Нѣтъ, нужно идти.

— А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.

— Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ — получится нехорошо.

— Да, это вѣрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...

— Такъ вы же и постарались ее сволочной сдѣлать...

— Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдѣлали милліоны. Сволочная жизнь... — Ну — ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.

— Насчетъ соціалистовъ — вы извините, что я такъ крылъ.

— А мнѣ что? Я не соціалистъ.

— Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно — теперь все къ чертовой матери. И соціалисты, и не соціалисты...

— Ахъ, да, постойте, — вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нѣкоторой нерѣшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чѣмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.

— Это икра, — объяснилъ онъ. — Для парнишки вашего. Нѣтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои — уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвѣчу.

— Не надо — увидятъ...

— Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...

На дворѣ выла все та же вьюга. Вѣтеръ рѣзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцѣ, подставляя свое лицо освѣжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереѣ жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ — стершійся и проржавѣвшій отъ крови винтикъ этой безпримѣрной въ исторіи машины.

Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освѣщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанція работала всю ночь, и въ послѣдніе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскія избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцію и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрѣть, что съ Юрой.

Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологіи", о которомъ я уже говорилъ. Недѣли двѣ тому назадъ онъ добился нѣкотораго повышенія — былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессія физическаго труда" и, въ числѣ прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлѣба въ день.

Въ первой комнатѣ УРЧ свѣта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакѣ и съ кочергой въ рукѣ. Видно было, что онъ только что сидѣлъ у печки и думалъ какія-то невеселыя думы. Его свисающія внизъ хохлацкіе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.

— Пришли потрудиться? — спросилъ онъ съ нѣкоторой ироніей.

— Нѣтъ, хочу посмотрѣть, что тамъ съ сыномъ.

— Спитъ. Только дюже голову себѣ гдѣ-то расквасилъ.

Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосѣднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чѣмъ-то вродѣ полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно — бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмѣсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать холодно, а никакого другого суррогата одѣяла у Бутько нѣтъ. Мнѣ стало стыдно.

До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинціальной средней школы (девятилѣтки). Въ эпоху украинизаціи и "выдвиженія новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совѣтской Руси дѣлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтѣ онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологіей. Въ нее, по мѣрѣ надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессіональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологіи, и многое другое. И профессуру, и украинизацію Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядѣвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совѣтской халтуры.

Когда политическая надобность въ украинизаціи миновала и лозунгъ о "культурахъ національныхъ — по формѣ и пролетарскихъ — по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму — профессоръ Бутько, вкупѣ съ очень многими коллегами своими, поѣхалъ въ концлагерь — на пять лѣтъ и съ очень скверной статьей о шпіонажѣ (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дѣлай, что хочешь. Туда же послѣ отбытія срока предстояло поѣхать и самому Бутько, видимо, на вѣчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чѣмъ пять лѣтъ концлагеря.

Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостійныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бѣлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бѣлорусской мовѣ, что Пушкина не замѣняли Янкой Купалой и просторовъ Имперіи — уѣзднымъ патріотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатѣ всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.