Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Надежда Константиновна наговорила много всякихъ словъ о мужскомъ непостоянствѣ, Надежда Константиновна весьма убѣдительно доказывала мнѣ, что уже ничего нельзя сдѣлать; я отвѣчалъ, что для женщины нѣтъ ничего невозможнаго — ce que la femme veut — Dieu le veut, былъ пущенъ въ ходъ рядъ весьма запутанныхъ лагерно-бюрократическихъ трюковъ, и однажды Надежда Константиновна вошла въ комнатку нашего секретаріата съ видомъ Клеопатры, которая только что и какъ-то очень ловко обставила нѣкоего Антонія... Наши имена были оффиціально изъяты изъ Свирьлага и закрѣплены за ББК. Надежда Константиновна сіяла отъ торжества. Юра поцѣловалъ ей пальчики, я сказалъ, что вѣкъ буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинкѣ стукать.

Вообще — послѣ урчевскаго звѣринца, ликвидкомовскій секретаріатъ казался намъ раемъ земнымъ или, во всякомъ случаѣ, лагернымъ раемъ. Въ значительной степени это зависѣло отъ Надежды Константиновны, отъ ея милой женской суматошливости и покровительственности, отъ ея шутливыхъ препирательствъ съ Юрочкой, котораго она, выражаясь совѣтскимъ языкомъ, "взяла на буксиръ", заставила причесываться и даже ногти чистить... Въ свое время Юра счелъ возможнымъ плевать на Добротина, но Надеждѣ Константиновнѣ онъ повиновался безпрекословно, безо всякихъ разговоровъ.

Надежда Константиновна была, конечно, очень нервной и не всегда выдержанной женщиной, но всѣмъ, кому она могла помочь, она помогала. Бывало придетъ какой-нибудь инженеръ и слезно умоляетъ не отдавать его на растерзаніе Свирьлагу. Конечно, отъ Надежды Константиновны de jure ничего не зависитъ, но мало ли что можно сдѣлать въ порядкѣ низового бумажнаго производства... — въ обходъ всякихъ de jure. Однако, такихъ инженеровъ, экономистовъ, врачей и прочихъ — было слишкомъ много. Надежда Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:

— Сколько разъ я говорила, что я ничего, совсѣмъ ничего не могу сдѣлать. Что вы ко мнѣ пристаете? Идите къ Видеману. Ничего, ничего не могу сдѣлать. Пожалуйста, не приставайте.

Замѣтивъ выраженіе умоляющей настойчивости на лицѣ онаго инженера, Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начинала быстро твердить:

— Ничего не могу. Не приставайте. Уходите, пожалуйста, а то я разсержусь.

Инженеръ, потоптавшись, уходитъ. Надежда Константиновна, заткнувъ уши и зажмуривъ глаза, продолжала твердить:

— Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.

Потомъ, съ разстроеннымъ видомъ, перебирая свои бумаги, она жаловалась мнѣ:

— Ну вотъ, видите, какъ они всѣ лѣзутъ. Имъ, конечно, не хочется въ Свирьлагъ... А они и не думаютъ о томъ, что у меня на рукахъ двое дѣтей... И что я за все это тоже могу въ Свирьлагъ попасть, только не вольнонаемной, а уже заключенной... Всѣ вы эгоисты, вы, мужчины.

Я скромно соглашался съ тѣмъ, что нашъ братъ, мужчина, конечно, могъ бы быть нѣсколько альтруистичнѣе. Тѣмъ болѣе, что въ дальнѣйшемъ ходѣ событій я уже былъ болѣе или менѣе увѣренъ... Черезъ нѣкоторое время Н. К. говорила мнѣ раздраженнымъ тономъ.

— Ну, что же вы сидите и смотрите? Ну, что же вы мнѣ ничего не посовѣтуете? Все должна я, да я. Какъ вы думаете, если мы этого инженера проведемъ по спискамъ, какъ десятника...

Обычно къ этому моменту техника превращенія инженера въ десятника, врача въ лѣкпома (лѣкарскій помощникъ) или какой-нибудь значительно болѣе сложной лагерно-бюрократической махинаціи была уже обдумана и мной, и Надеждой Константиновной. Надежда Константиновна охала и бранилась, но инженеръ все-таки оставался за ББК. Нѣкоторымъ устраивалась командировка въ Медгору, со свирѣпымъ наставленіемъ — оставаться тамъ, даже рискуя отсидкой въ ШИЗО (штрафной изоляторъ). Многіе на время вообще исчезали со списочнаго горизонта: во всякомъ случаѣ, немного интеллигенціи получилъ Свирьлагъ. Во всѣхъ этихъ операціяхъ — я, мелкая сошка, переписчикъ и къ тому же уже заключенный, рисковалъ немногимъ. Надежда Константиновна иногда шла на очень серьезный рискъ.

Это была еще молодая, лѣтъ 32-33 женщина, очень милая и привлекательная и съ большими запасами sex appeal. Не будемъ зря швырять въ нее булыжниками; какъ и очень многія женщины въ этомъ мірѣ, для женщинъ оборудованномъ особенно неуютно, она разсматривала свой sex appeal, какъ капиталъ, который долженъ быть вложенъ въ наиболѣе рентабильное предпріятіе этого рода. Какое предпріятіе въ Совѣтской Россіи могло быть болѣе рентабильнымъ, чѣмъ бракъ съ высокопоставленнымъ коммунистомъ?

Въ долгіе вечера, когда мы съ Надеждой Константиновной дежурили въ ликвидкомѣ при свѣтѣ керосиновой коптилки, она мнѣ урывками разсказала кое-что изъ своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всякомъ случаѣ, изъ культурной семьи — она хорошо знала иностранные языки и при этомъ такъ, какъ ихъ знаютъ по гувернанткамъ, а не по самоучителямъ. Потомъ — одинокая дѣвушка не очень подходящаго происхожденія, въ жестокой борьбѣ за жизнь — за совѣтскую жизнь. Потомъ — бракъ съ высокопоставленнымъ коммунистомъ — директоромъ какого-то завода. Директоръ какого-то завода попалъ въ троцкистско-вредительскую исторію и былъ отправленъ на тотъ свѣтъ. Надежда Константиновна опять осталась одна — впрочемъ, не совсѣмъ одна: на рукахъ остался малышъ, размѣромъ года въ полтора. Конечно, старые сотоварищи бывшаго директора предпочли ее не узнавать: блаженъ мужъ иже не возжается съ "классовыми врагами" и даже съ ихъ вдовами. Снова пишущая машинка, снова голодъ — на этотъ разъ голодъ вдвоемъ, снова мѣсяцами наростающая жуть передъ каждой "чисткой": и происхожденіе, и покойный мужъ, и совершенно правильная презумпція, что вдова разстрѣляннаго человѣка не можетъ очень ужъ пылать коммунистическимъ энтузіазмомъ... Словомъ — очень плохо.

Надежда Константиновна рѣшила, что въ слѣдующій разъ она такого faux pas уже не сдѣлаетъ. Слѣдующій разъ sex appeal былъ вложенъ въ максимально солидное предпріятіе: въ стараго большевика, когда-то ученика самого Ленина, подпольщика, политкаторжанина, ученаго лѣсовода и члена коллегіи Наркомзема, Андрея Ивановича Запѣвскаго. Былъ какой-то промежутокъ отдыха, былъ второй ребенокъ, и потомъ Андрей Ивановичъ поѣхалъ въ концентраціонный лагерь, срокомъ на десять лѣтъ. На этотъ разъ уклонъ оказался правымъ.

А. И., попавши въ лагерь и будучи (рѣдкій случай) бывшимъ коммунистомъ, имѣющимъ еще кое-какую спеціальность, кромѣ обычныхъ "партійныхъ спеціальностей" (ГПУ, кооперація, военная служба, профсоюзъ), цѣной трехъ лѣтъ "самоотверженной", то-есть совсѣмъ уже каторжной, работы заработалъ себѣ право на "совмѣстное проживаніе съ семьей". Такое право давалось очень немногимъ и особо избраннымъ лагерникамъ и заключалось оно въ томъ, что этотъ лагерникъ могъ выписать къ себѣ семью и жить съ ней въ какой-нибудь частной избѣ, не въ баракѣ. Всѣ остальныя условія его лагерной жизни: паекъ, работа и — что хуже всего — переброски оставались прежними.