Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Въ Свирьлагѣ находилось около 70.000 заключенныхъ съ почти ежедневными колебаніями въ 5-10 тысячъ въ ту или иную сторону. Интеллигенціи въ немъ оказалось еще меньше, чѣмъ въ ББК — всего около 2,5%, рабочихъ гораздо больше — 22% (вѣроятно, сказывалась близость Ленинграда), урокъ — меньше — 12%. Остальные — все тѣ же мужики, преимущественно сибирскіе.

Свирьлагъ былъ нищимъ лагеремъ, даже по сравненію съ ББК. Нормы снабженія были урѣзаны до послѣдней степени возможности, до предѣловъ клиническаго голоданія всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были такъ ничтожны, что малѣйшіе перебои въ доставкѣ продовольствія оставляли лагерное населеніе безъ хлѣба и вызывали зіяющіе производственные прорывы.

Этому "лагерному населенію" даже каша перепадала рѣдко. Кормили хлѣбомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлѣбнаго снабженія была на 15 процентовъ ниже ББКовской. Дохлая рыба время отъ времени вызывала массовый желудочныя заболѣванія (какъ ихъ предусмотришь по плану?), продукція лагеря падала почти до нуля, начальникъ отдѣленія получалъ жестокій разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмѣлъ отвѣтить на этотъ разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ — этой самой дохлой рыбой. Но дохлую рыбу слало то же самое начальство, которое сейчасъ устраивало разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь?

Отдѣленіе слало въ Лодейное поле огромныя ежедневныя простыни производственныхъ сводокъ. Въ одной изъ такихъ сводокъ стояла графа: "невыходы на работу по раздѣтости и разутости". Въ концѣ февраля — началѣ марта стукнули морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться. Одежды и обуви не хватало. Стали расти цифры заболѣвшихъ и замерзшихъ, въ угрожающемъ количествѣ появились "саморубы" — люди, которые отрубали себѣ пальцы на рукахъ, разрубали топорами ступни ногъ — лишь бы не идти на работу въ лѣсъ, гдѣ многихъ ждала вѣрная гибель.

Повидимому, точно такъ-же обстояло дѣло и въ другихъ лагеряхъ, ибо мы получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризаціи. Нужно было составить списки всего имѣющагося на лагерникахъ обмундированіи, въ томъ числѣ и ихъ собственнаго, и перераспредѣлить его такъ, чтобы по мѣрѣ возможности одѣть и обуть работающія въ лѣсу бригады.

Но въ Свирьлагѣ всѣ были полуголые... Рѣшено было нѣкоторыя категоріи лагерниковъ — "слабосилку", "промотчиковъ", "урокъ" — раздѣть почти до гола. Даже съ обслуживающаго персонала рѣшено было снять сапоги и валенки... Для урокъ въ какомъ-то болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ проектировалась особая форма: балахоны, сшитые изъ яркихъ и разноцвѣтныхъ кусковъ всякаго тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было...

Вся эта работа была возложена на лагерную администрацію всѣхъ ступеней. Мы, "техническая интеллигенція", были "мобилизованы" на это дѣло какъ-то непонятно и очень ужъ "безпланово". Мнѣ ткнули въ руки мандатъ на руководство инвентаризаціей обмундированія на 19-мъ кварталѣ, никакихъ мало-мальски толковыхъ инструкцій я добиться не могъ — и вотъ я съ этимъ мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья.

Я иду безъ конвоя. Морозъ — крѣпкій, но на мнѣ — свой светеръ, своя кожанка, казенный, еще ББК-овскій, бушлатъ, полученный вполнѣ оффиціально, и на ногахъ добротные ББКовскіе валенки, полученные слегка по блату. Пріятно идти по морозцу, почти на свободѣ, чувствуя, что хотя часть прежнихъ силъ, но все-таки вернулась... Мы съѣли уже двѣ посылки съ воли. Двѣ были раскрадены на почтѣ и одна — изъ палатки; было очень обидно...

Передъ входомъ въ лагерь — покосившаяся будка, передъ ней — костеръ, и у костра — двое вохровцевъ. Они тщательно провѣряютъ мои документы. Лагерь крѣпко оплетенъ колючей проволокой и оцѣпленъ вооруженной охраной. Посты ВОХРа стоятъ и внутри лагеря. Всякое движеніе прекращено, и все населеніе лагпункта заперто по своимъ баракамъ. Для того, чтобы не терять драгоцѣннаго рабочаго времени, для инвентаризаціи былъ выбранъ день отдыха — всѣ эти дни лагерникамъ для "отдыха" преподносится: то "ударникъ", то инвентаризація, то что-нибудь въ этомъ родѣ...

Въ кабинетѣ УРЧ начальство заканчиваетъ послѣднія распоряженія, и я вижу, что рѣшительно ничѣмъ мнѣ "руководить" не придется. Тамъ, гдѣ дѣло касается мѣропріятій раздѣвательнаго и ограбительнаго характера, "активъ" дѣйствуетъ молніеносно и безъ промаха. Только на это онъ, собственно, и тренированъ. Только на это онъ и способенъ.

Я думалъ, что на пространствѣ "одной шестой части земного шара" ограблено уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ этотъ день мнѣ предстояло присутствовать при ограбленіи такой голи и такой нищеты, что дальше этого грабить, дѣйствительно, физически уже нечего. Развѣ что — сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу...

Въ баракѣ — жара и духота. Обѣ стандартныхъ печурки раскалены почти до бѣла. По бараку мечутся, какъ угорѣлые, оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство мѣстнаго масштаба. Безтолковый начальственно-командный крикъ, подзатыльники, гнетущій лагерный матъ. До жути оборванные люди, истощенныя землисто-зеленыя лица...

Въ одномъ концѣ барака — столъ для "комиссіи". "Комиссія" — это, собственно, я — и больше никого. Къ другому концу барака сгоняютъ всю толпу лагерниковъ — кого съ вещами, кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной грубостью, съ ударами, съ расшвыриваніемъ по бараку жалкаго борохла лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патриціанскимъ профилемъ, съ его маникюромъ и съ его "будьте добры"... Или, можетъ быть, это — просто другое лицо Якименки?

Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человѣкъ восемь — и каждый по своему. Поэтому никто не знаетъ, что отъ него требуется и о чемъ, въ сущности, идетъ рѣчь. Наконецъ, всѣ три сотни лагерниковъ согнаны въ одинъ конецъ барака и начинается "инвентаризація"...

Передо мной — списки заключенныхъ, съ отмѣтками о количествѣ отработанныхъ дней, и куча "арматурныхъ книжекъ". Это — маленькія книжки изъ желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашомъ, все получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".

Тетрадки порастрепаны, бумага разлѣзлась, записи — мѣстами стерты. Въ большинствѣ случаевъ ихъ и вовсе нельзя разобрать — а вѣдь дѣло идетъ о такихъ "матеріальныхъ цѣнностяхъ", за утрату которыхъ лагерникъ обязанъ оплатить ихъ стоимость въ десятикратномъ размѣрѣ. Конечно, заплатить этого онъ вообще не можетъ, но зато его лишаютъ и той жалкой трешницы "премвознагражденія", которая время отъ времени даетъ ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...