Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Между записями этихъ книжекъ и наличіемъ на лагерникѣ записаннаго на него "вещдовольствія" нѣтъ никакого соотвѣтствія — хотя бы даже приблизительнаго. Вотъ стоитъ передо мной почти ничего не понимающій по русски и, видимо, помирающій отъ цынги дагестанскій горецъ. На немъ нѣтъ отмѣченнаго по книжкѣ бушлата. Пойдите, разберитесь — его ли подпись поставлена въ книжкѣ въ видѣ кособокаго крестика въ графѣ: "подпись заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послѣдній былъ пропитъ соотвѣтствующимъ каптеромъ въ компаніи соотвѣтствующаго начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь на олонецкій базаръ и приписанъ ничего не подозрѣвающему горцу?

Сколько тоннъ совѣтской сивухи было опрокинуто въ бездонныя начальственныя глотки за счетъ никогда не выданныхъ бушлатовъ, сапогъ, шароваръ, приписанныхъ мертвецамъ, бѣглецамъ, этапникамъ на какой-нибудь БАМ, неграмотнымъ или полуграмотнымъ мужикамъ, не знающимъ русскаго языка нацменамъ. И вотъ, гдѣ-нибудь въ Читѣ, на Вишерѣ, на Ухтѣ будутъ забирать отъ этого Халилъ Оглы его послѣдніе гроши.

И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цынготныхъ ногахъ. Попробуйте доказать это здѣсь, на девятнадцатомъ кварталѣ. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успѣютъ...

Самъ процессъ "инвентаризаціи" проходитъ такъ: изъ толпы лагерниковъ вызываютъ по списку одного. Онъ подходитъ къ мѣсту своего постояннаго жительства на нарахъ, забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ стола. Къ мѣсту жительства на нарахъ ищейками бросаются двое оперативниковъ и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и подъ нарами, вытаскиваютъ мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры изъ барака во дворъ, выколупываютъ глину, которою замазаны безчисленныя клопиныя гнѣзда.

Двое другихъ накидываются на лагерника, общупываютъ его, вывертываютъ наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы къ тому была хоть малѣйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно — ни по инструкціи, ни по существу, но привычка — вторая натура...

Я на своемъ вѣку видалъ много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видалъ одесскій и николаевскій голодъ, видалъ таборы раскулаченныхъ кулаковъ въ Средней Азіи, видалъ рабочія общежитія на торфозаготовкахъ — но такого еще не видывалъ никогда.

Въ баракѣ было такъ жарко именно потому, что половина людей были почти голы. Между оперативниками и "инвентаризируемыми" возникали, напримѣръ, такіе споры: считать ли двѣ рубахи за двѣ или только за одну въ томъ случаѣ, если онѣ были приспособлены такъ, что цѣлыя мѣста верхней прикрывали дыры нижней, а цѣлыя мѣста нижней болѣе или менѣе маскировали дыры верхней. Каждая изъ нихъ, взятая въ отдѣльности, конечно, уже не была рубахой — даже по масштабамъ совѣтскаго концлагеря, но двѣ онѣ, вмѣстѣ взятыя, давали человѣку возможность не ходить совсѣмъ ужъ въ голомъ видѣ. Или: на лагерникѣ явственно двѣ пары штановъ — но у одной нѣтъ лѣвой штанины, а у второй отсутствуетъ весь задъ. Обѣ пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...

Оперативники норовили отобрать все — опять-таки по своей привычкѣ, по своей тренировкѣ ко всякаго рода "раскулачиванію" чужихъ штановъ. Какъ я ни упирался — къ концу инвентаризаціи въ углу барака набралась цѣлая куча рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойкѣ...

— Вы ихъ водите въ баню? — спросилъ я начальника колонны.

— А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ...

По крайней мѣрѣ половинѣ барака въ баню идти дѣйствительно не въ чемъ...

Есть, впрочемъ, и болѣе одѣтые. Вотъ на одномъ — одинъ валенокъ и одинъ лапоть! Валенокъ отбирается въ расчетѣ на то, что въ какомъ-нибудь другомъ баракѣ будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На нѣсколькихъ горцахъ — ихъ традиціонныя бурки и — почти ничего подъ бурками. Оперативники нацѣливаются и на эти бурки, но бурки не входятъ въ списки лагернаго обмундированія, и горцевъ раскулачить не удается.

Девятнадцатый кварталъ былъ своего рода штрафной командировкой — если и не оффиціально, то фактически. Конечно, не такой, какою бываютъ настоящіе, оффиціальные, "штрафныя командировки", гдѣ фактически каждый вохровецъ имѣетъ право, если не на жизнь и смерть любого лагерника, то, во всякомъ случаѣ, на убійство "при попыткѣ къ бѣгству". Сюда же сплавлялся всякаго рода отпѣтый народъ — прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ вездѣ, урки были менѣе голодны и менѣе голы, чѣмъ мужики, рабочіе, нацмены. Урка всегда сумѣетъ и для себя уворовать, и переплавить куда-нибудь уворованное начальствомъ... Къ тому-же — это соціально близкій элементъ...

Я помню гиганта крестьянина — сибиряка. Какой нечеловѣческой мощи долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили съ него его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, — то подъ вшивою рванью рубахи обнажились чудовищные суставы и сухожилія. Мускулы — голодъ уже съѣлъ. На мѣстѣ грудныхъ мышцъ оставались впадины, какъ лунные кратеры, на днѣ которыхъ проступали ребра. Своей огромной мозолистой лапой мужикъ стыдливо прикрывалъ дыры своего туалета — сколько десятинъ степи могла бы запахать такая рука! Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается незапаханной, рты — ненакормленными, а самъ обладатель этой лапы вотъ — догниваетъ здѣсь заживо...

Фантастически глупо все это...

— Какъ вы попали сюда? — спрашиваю я этого мужика.

— За кулачество...

— Нѣтъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?..

— Да, вотъ, аммоналка покалѣчила...

Мужикъ протягиваетъ свою искалѣченную лѣвую руку. Теперь — все понятно...

На постройкѣ канала людей пропускали черезъ трехъ-пятидневные курсы подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкіе темпы". Люди сотнями взрывали самихъ себя, тысячами взрывали другихъ, калѣчились, попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлѣба въ день...

А могла ли вотъ такая чудовищная машина поддержать всю свою восьмипудовую массу однимъ фунтомъ хлѣба въ день! И вотъ — пошелъ мой Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Лѣснымъ Рѣчкамъ, попалъ въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала...

Ему нужно было пудовъ пять хлѣба, чтобы нарастить хотя бы половину своихъ прежнихъ мышцъ на мѣстѣ теперешнихъ впадинъ, — но этихъ пяти пудовъ взять было неоткуда. Они были утопіей. Пожалуй, утопіей была и мысль спасти этого гиганта отъ гибели, которая уже проступала въ его заострившихся чертахъ лица, въ глубоко запавшихъ, спрятанныхъ подъ мохнатыми бровями глазахъ...