Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Пришелъ Андрей Ивановичъ, — какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на руки своего потомка и сталъ разговаривать съ нимъ на томъ мало понятномъ постороннему человѣку діалектѣ, который существуетъ во всякой семьѣ. Потомъ мы завели разговоръ о предстоящихъ лѣсныхъ работахъ. Я честно сознался, что мы въ нихъ рѣшительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это не играетъ никакой роли, что онъ насъ проинструктируетъ — если только онъ здѣсь останется.

— Ахъ, пожалуйста, не говори этого, Андрюша, — прервала его Надежда Константиновна, — ну, конечно, останемся здѣсь... Все-таки, хоть какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться.

Андрей Ивановичъ пожалъ плечами.

— Надюша, мы вѣдь въ совѣтской странѣ и въ совѣтскомъ лагерѣ. О какомъ устройствѣ можно говорить всерьезъ?

Я не удержался и кольнулъ Андрея Ивановича: ужъ ему-то, столько силъ положившему на созданіе совѣтской страны и совѣтскаго лагеря, и на страну и на лагерь плакаться не слѣдовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мѣшаетъ попробовать, что такое коммунистическій концентраціонный лагерь.

— Вы почти правы, — съ прежнимъ горькимъ равнодушіемъ сказалъ Андрей Ивановичъ. — Почти. Потому что и въ лагерѣ нашего брата нужно каждый выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не дѣлай, сукинъ сынъ, революціи, не дѣлай, сукинъ сынъ, революціи...

Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ скорѣе, чѣмъ я ожидалъ. Какъ-то поздно вечеромъ въ комнату нашего секретаріата, гдѣ сидѣли только мы съ Юрой, вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то бумажка. Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ — въ расписаніе поѣздовъ, потомъ протянула мнѣ эту бумажку. Въ бумажкѣ стояло:

"Запѣвскаго, Андрея Ивановича, немедленно подъ конвоемъ доставить въ Повѣнецкое отдѣленіе ББК".

Что я могъ сказать?

Надежда Константиновна смотрѣла на меня въ упоръ, и въ лицѣ ея была судорожная мимика женщины, которая собираетъ свои послѣднія силы, чтобы остановиться на порогѣ истерики. Силъ не хватило. Надежда Константиновна рухнула на стулъ, уткнула голову въ колѣни и зарыдала глухими, тяжелыми рыданіями — такъ, чтобы въ сосѣдней комнатѣ не было слышно. Что я могъ ей сказать? Я вспомнилъ владѣтельную лапу Видемана... Зачѣмъ ему, Видеману, этотъ лѣсоводъ изъ старой гвардіи? Записочка кому-то въ Медгору — и товарищъ Запѣвскій вылетаетъ чортъ его знаетъ куда, даже и безъ его, Видемана, видимаго участія, — и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ. Надежду Константиновну онъ никуда не пуститъ въ порядкѣ ГПУ-ской дисциплины, Андрей Ивановичъ будетъ гнить гдѣ-нибудь на Лѣсной Рѣчкѣ въ порядкѣ лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ корешковъ намекнетъ на то, что этого лѣсовода никуда выпускать не слѣдуетъ, и корешокъ, въ чаяніи отвѣтной услуги отъ Видемана, постарается Андрея Ивановича "сгноить на корню".

Я на мгновеніе попытался представить себѣ психологію и переживанія Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой — тоже въ лагерѣ. Но у насъ все это такъ просто: мы просто въ плѣну у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Развѣ, сидя въ тюрьмахъ царскаго режима и плетя паутину будущей революціи, — развѣ о такой жизни мечталъ онъ для человѣчества и для себя? Развѣ для этого шелъ онъ въ ученики Ленину?

Юра подбѣжалъ къ Надеждѣ Константиновнѣ и сталъ ее утѣшать — неуклюже, нелѣпо, неумѣло, — но какимъ-то таинственнымъ образомъ это утѣшеніе подѣйствовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ этой рукѣ, рукѣ юноши-каторжника, ища какой-то поддержки, и продолжала рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя — какая надежда оставалась ей?

Я сидѣлъ и молчалъ. Я ничего не могъ сказать и ничѣмъ не могъ утѣшить, ибо впереди ни ей, ни Андрею Ивановичу никакого утѣшенія не было. Здѣсь, въ этой комнатушкѣ, была бита послѣдняя ставка, послѣдняя карта революціонныхъ иллюзій Андрея Ивановича и семейныхъ — Надежды Константиновны...

Въ іюнѣ того же года, объѣзжая заброшенные лѣсные пункты Повѣнецкаго отдѣленія, я встрѣтился съ Андреемъ Ивановичемъ. Онъ постарался меня не узнать. Но я все же подошелъ къ нему и спросилъ о здоровьи Надежды Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрѣлъ на меня глазами, въ которыхъ уже ничего не было, кромѣ огромной пустоты и горечи, потомъ подумалъ, какъ бы соображая, стоитъ ли отвѣчать или не стоитъ, и потомъ сказалъ:

— Приказала, какъ говорится, долго жить.

Больше я ни о чемъ не спрашивалъ.

Изъ ББКовскаго ликвидкома я былъ временно переброшенъ въ штабъ Подпорожскаго отдѣленія Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же селѣ, въ просторной и чистой квартирѣ бывшаго начальника подпорожскаго отдѣленія ББК.

Меня назначили экономистомъ-плановикомъ, съ совершенно невразумительными функціями и обязанностями. Каждое уважающее себя совѣтское заведеніе имѣетъ обязательно свой плановый отдѣлъ, никогда этотъ отдѣлъ толкомъ не знаетъ, что ему надо дѣлать, но такъ какъ совѣтское хозяйство есть плановое хозяйство, то всѣ эти отдѣлы весьма напряженно занимаются переливаніемъ изъ пустого въ порожнее.

Этой дѣятельностью предстояло заняться и мнѣ. Съ тѣмъ только осложненіемъ, что плановаго отдѣла еще не было и нужно было создавать его заново — чтобы, такъ сказать, лагерь не отставалъ отъ темповъ соціалистическаго строительства въ странѣ и чтобы все было, "какъ у людей". Планировать же совершенно было нечего, ибо лагерь, какъ опять же всякое совѣтское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ пескѣ, котораго заранѣе никакъ не учтешь. Сегодня изъ лагеря — помимо, конечно, всякихъ "планирующихъ организацій" — заберутъ пять или десять тысячъ мужиковъ. Завтра пришлютъ двѣ или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлѣбъ — завтра хлѣба не доставятъ. Сегодня — небольшой морозецъ, слѣдовательно, даже полураздѣтые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лѣсу, а дохлыя лошади — кое-какъ вытаскивать баланы. Если завтра будетъ морозъ, то полураздѣтые или — если хотите — полуголые люди ничего нарубить не смогутъ. Если будетъ оттепель — то по размокшей дорогѣ наши дохлыя клячи не вывезутъ ни одного воза. Вчера я сидѣлъ въ ликвидкомѣ этакой немудрящей завпишмашечкой, сегодня я — начальникъ несуществующаго плановаго отдѣла, а завтра я, можетъ быть, буду въ лѣсу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ.

Свою "дѣятельность" я началъ съ ознакомленія со свирьлаговскими условіями — это всегда пригодится. Оказалось, что Свирьлагъ занять почти исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого лѣса для Ленинграда и, повидимому, и для экспорта. Чтобы отъ этого лѣса не шелъ слишкомъ дурной запахъ — лѣсъ передавался разнаго рода декоративнымъ организаціямъ, вродѣ Сѣвзаплѣса, Кооплѣса и прочихъ — и уже отъ ихъ имени шелъ въ Ленинградъ.