Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Итакъ, Надежда Константиновна въ третій разъ начала вить свое гнѣздышко, на этотъ разъ въ лагерѣ, такъ сказать, совсѣмъ ужъ непосредственно подъ пятой ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна довольно быстро устроилась. На фонѣ кувшинныхъ рылъ совѣтскаго актива она, къ тому же вольнонаемная, была, какъ работница, конечно — сокровищемъ. Не говоря уже о ея культурности и ея конторскихъ познаніяхъ, она, при ея двойной зависимости — за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всѣхъ своихъ силъ.

Мужъ ея, Андрей Ивановичъ, былъ невысокимъ, худощавымъ человѣкомъ лѣтъ пятидесяти, со спокойными, умными глазами, въ которыхъ, казалось, на весь остатокъ его жизни осѣла какая-то жестокая, ѣдкая, незабываемая горечь. У него — стараго подпольщика-каторжанина и пр. — поводовъ для этой горечи было болѣе чѣмъ достаточно, но одинъ изъ нихъ дѣйствовалъ на мое воображеніе какъ-то особенно гнетуще: это была волосатая лапа товарища Видемана, съ собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.

На Андрея Ивановича у меня были нѣкоторые виды. Остатокъ нашихъ лагерныхъ дней мы хотѣли провести гдѣ-нибудь не въ канцеляріи. Андрей Ивановичъ завѣдывалъ въ Подпорожьи лѣснымъ отдѣломъ, и я просилъ его устроить насъ обоихъ — меня и Юру — на какихъ-нибудь лѣсныхъ работахъ, чѣмъ-нибудь вродѣ таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься по лѣсу вмѣсто того, чтобы сидѣть за пишущей машинкой.

___

Какъ-то днемъ, на обѣденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу — сзади чей-то голосъ. Оглядываюсь. Надежда Константиновна, тщетно стараясь меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мнѣ рукой. Останавливаюсь.

— Господи, да вы совсѣмъ глухи стали! Кричу, кричу, а вы хоть бы что. Давайте пойдемъ вмѣстѣ, вѣдь намъ по дорогѣ.

Пошли вмѣстѣ. Обсуждали текущія дѣла лагеря. Потомъ Надежда Константиновна какъ-то забезпокоилась.

— Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.

Это было возможно, но, во-первыхъ, ея Любика я въ жизни въ глаза на видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную фигурку на фонѣ бѣлаго снѣга, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцію мои очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирѣпо молотила чѣмъ-то по снѣжному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это, дѣйствительно, былъ Любикъ, возвращающійся изъ школы.

— Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!

Фигурка обернулась и, узрѣвъ свою единственную мамашу, сразу пустилась въ ревъ — полагаю, что такъ, на всякій случай. Послѣ этого, Любикъ прекратилъ избіеніе своей книжной сумкой снѣжнаго сугроба и, размазывая по своей рожицѣ кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ разсмотрѣніи Любикъ оказался мальчишкой лѣтъ восьми, одѣтымъ въ какую-то чистую и заплатанную рвань, со слѣдами недавней потасовки во всемъ своемъ обликѣ, въ томъ числѣ и на рожицѣ. Надежда Константиновна опустилась передъ нимъ на колѣни и стала вытирать съ его рожицы слезы, кровь и грязь. Любикъ использовалъ всѣ свои наличный возможности, чтобы поорать всласть. Конечно, былъ какой-то трагически злодѣй, именуемый не то Митькой, не то Петькой, конечно, этотъ врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за что, ни про что, конечно, материнское сердце Надежды Константиновны преисполнилось горечи, обиды и возмущенія. Во мнѣ же расквашенная рожица Любика не вызывала рѣшительно никакого соболѣзнованія — точно такъ же, какъ во время оно расквашенная рожица Юрочки, особенно если она бывала расквашена по всѣмъ правиламъ неписанной конституціи великой мальчуганской націи. Вопросы же этой конституціи, я полагалъ, всецѣло входили въ мою мужскую компетенцію. И я спросилъ дѣловымъ тономъ:

— А ты ему, Любикъ, тоже вѣдь далъ?

— Я ему какъ далъ... а онъ мнѣ... и я его еще... у-у-у...

Вопросъ еще болѣе дѣловой:

— А ты ему какъ — правой рукой или лѣвой?

Тема была перенесена въ область чистой техники, и для эмоцій мѣста не оставалось. Любикъ отстранилъ материнскій платокъ, вытиравшій его оскорбленную физіономію, и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшія слезы, мелькнуло любопытство.

— А какъ это — лѣвой?

Я показалъ. Любикъ съ весьма дѣловымъ видомъ, выкарабкался изъ материнскихъ объятій: разговоръ зашелъ о дѣлѣ, и тутъ ужъ было не до слезъ и не до сантиментовъ.

— Дядя, а ты меня научишь?

— Обязательно научу.

Между мною и Любикомъ былъ, такимъ образомъ, заключенъ "пактъ технической помощи". Любикъ вцѣпился въ мою руку, и мы зашагали. Надежда Константиновна горько жаловалась на безпризорность Любика — сама она сутками не выходила изъ ликвидкома, и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ — гдѣ, и ѣлъ, Богъ его знаетъ — что. Любикъ прерывалъ ее всякими дѣловыми вопросами, относящимися къ области потасовочной техники. Черезъ весьма короткое время Любикъ, сообразивъ, что столь исключительное стеченіе обстоятельствъ должно быть использовано на всѣ сто процентовъ, сталъ усиленно подхрамывать и, въ результатѣ этой дипломатической акціи, не безъ удовлетворенія умѣстился на моемъ плечѣ. Мы подымались въ гору. Стало жарко. Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изслѣдовать мой черепъ.

— Дядя, а почему у тебя волосовъ мало?

— Вылѣзли, Любикъ.

— А куда они вылѣзли?

— Такъ, совсѣмъ вылѣзли.

— Какъ совсѣмъ? Совсѣмъ изъ лагеря?

Лагерь для Любика былъ всѣмъ міромъ. Разваливающіяся избы, голодающіе карельскіе ребятишки, вшивая и голодная рвань заключенныхъ, бараки, вохръ, стрѣльба — это былъ весь міръ, извѣстный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ въ своей кроваткѣ онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки о мірѣ безъ заключенныхъ, безъ колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ, ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь на БАМ. Впрочемъ — было ли у Надежды Константиновны время для сказокъ?

Мы вошли въ огромную комнату карельской избы. Комната была такъ же нелѣпа и пуста, какъ и наша. Но какія-то открытки, тряпочки, бумажки, салфеточки — и кто его знаетъ, что еще, придавали ей тотъ жилой видъ, который мужскимъ рукамъ, видимо, совсѣмъ не подъ силу. Надежда Константиновна оставила Любика на моемъ попеченіи и побѣжала къ хозяйкѣ избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ — потомку было года три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ во время служебной дѣятельности Надежды Константиновны.

— Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу.

Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась на службѣ ГПУ и получала чекистскій паекъ — не первой и не второй категоріи — но все-же чекистской. Это давало ей возможность кормить свою семью и жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ ей нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь, Надежда Константиновна все время оживленно болтала, и я, не безъ нѣкоторой зависти, отмѣчалъ тотъ запасъ жизненной энергіи, цѣпкости и бодрости, который такъ много русскихъ женщинъ проносить сквозь весь кровавый кабакъ революціи... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое. Вотъ мнѣ сейчасъ все-таки уютно у этого, пусть временнаго, пусть очень хлибкаго, но все же человѣческаго очага, даже мнѣ, постороннему человѣку, становится какъ-то теплѣе на душѣ. Но вѣдь не можетъ же Надежда Константиновна не понимать, что этотъ очагъ — домъ на пескѣ. Подуютъ какіе-нибудь видемановскіе или бамовскіе вѣтры, устремятся на домъ сей — и не останется отъ этого гнѣзда ни одной пушинки.