Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

___

Вотъ группа дагестанскихъ горцевъ. Они еще не такъ раздѣты, какъ остальные, и мнѣ удается полностью отстоять ихъ одѣяніе. Но какая въ этомъ польза? Все равно ихъ въ полгода-годъ съѣдятъ, если не голодъ, то климатъ, туберкулезъ, цынга... Для этихъ людей, выросшихъ въ залитыхъ солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото, въ туманы, въ полярную ночь — это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти — только на половину живы. Эти — уже обречены, и ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ, помочь — одна изъ очень жестокихъ сторонъ совѣтской жизни. Даже когда самъ находишься въ положеніи, не требующемъ посторонней помощи...

По мѣрѣ того, какъ растетъ куча отобраннаго тряпья въ моемъ углу — растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются вповалку на полу, на этомъ самомъ тряпьѣ, и вызываютъ тошную ассоціацію червей на навозной кучѣ. Какіе-то облѣзлые урки подползаютъ ко мнѣ и шепоткомъ — чтобы не слышали оперативники — выклянчиваютъ на собачью ножку махорки. Одинъ изъ урокъ, наряженный только въ кольсоны — очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще — урки держатъ себя относительно независимо — они хорохорятся и будутъ хорохориться до послѣдняго своего часа. Крестьяне сидятъ, растерянные и пришибленные, вспоминая, вѣроятно, свои семьи, раскиданныя по всѣмъ отдаленнымъ мѣстамъ великаго отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и навсегда покинутыя деревни... Да, мужичкамъ будетъ чѣмъ вспомнить "побѣду трудящихся классовъ"....

Уже передъ самымъ концомъ инвентаризаціи передъ моимъ столомъ предсталъ какой-то старичекъ, лѣтъ шестидесяти, совсѣмъ сѣдой и дряхлый. Трясущимися отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань.

Въ спискѣ стояло:

Авдѣевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года...

Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ, совсѣмъ старикъ...

— Ваше фамилія Авдѣевъ?..

— Да, да. Авдѣевъ, Авдѣевъ, — заморгалъ онъ, какъ-то суетливо, продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предѣла противно... Вотъ мы — два культурныхъ человѣка... И этотъ старикъ стоитъ передо мною, разстегиваетъ свои послѣднія кольсоны и боится, чтобы ихъ у него не отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!..

Къ концу этой подлой инвентаризаціи я уже нѣсколько укротилъ оперативниковъ. Они еще слегка рычали, но не такъ рьяно кидались выворачивать людей наизнанку, а при достаточно выразительномъ взглядѣ — и не выворачивали вовсе: и собачья натаска имѣетъ свои преимущества. И поэтому я имѣлъ возможность сказать Авдѣеву:

— Не надо... Забирайте свои вещи и идите...

Онъ, дрожа и оглядываясь, собралъ свое тряпье и исчезъ на нарахъ...

Инвентаризація кончалась... Отъ этихъ страшныхъ лицъ, отъ жуткаго тряпья, отъ вшей, духоты и вони — у меня начала кружиться голова. Я, вѣроятно, былъ бы плохимъ врачемъ. Я не приспособленъ ни для лѣченія гнойниковъ... ни даже для описанія ихъ. Я ихъ стараюсь избѣгать, какъ только могу... даже въ очеркахъ...

Когда въ кабинкѣ УРЧ подводились итоги инвентаризаціи, начальникъ лагпункта попытался — и въ весьма грубой формѣ — сдѣлать мнѣ выговоръ за то, что по моему бараку было отобрано рекордно малое количество борохла. Начальнику лагпункта я отвѣтилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто, хлещуще рѣзко. На начальника лагпункта мнѣ было наплевать съ самаго высокаго дерева его лѣсосѣки. Это уже были не дни Погры, когда я былъ еще дезоріентированнымъ или, точнѣе, еще не съоріентировавшимся новичкомъ и когда каждая сволочь могла ступать мнѣ на мозоли, а то и на горло... Теперь я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенціи, частицей силы, которая этого начальника со всѣми его совѣтскими заслугами и со всѣмъ его совѣтскимъ активомъ могла слопать въ два счета — такъ, что не осталось бы ни пуха, ни пера... Достаточно было взяться за его арматурные списки... И онъ это понялъ. Онъ не то, чтобы извинился, а какъ-то поперхнулся, смякъ и даже далъ мнѣ до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу, которая кое-какъ доволокла меня домой. Но вернуться назадъ кобыла уже была не въ состояніи...

Въ "штабѣ" свирьлаговскаго отдѣленія подобралась группа интеллигенціи, которая отдавала себѣ совершенно ясный отчетъ въ схемѣ совѣтскаго житія вообще и лагернаго — въ частности. Для пониманія этой схемы лагерь служить великолѣпнымъ пособіемъ, излѣчивающимъ самыхъ закоренѣлыхъ совѣтскихъ энтузіастовъ.

Я вспоминаю одного изъ такихъ энтузіастовъ — небезызвѣстнаго фельетониста "Извѣстій", Гарри. Онъ по какой-то опечаткѣ ГПУ попалъ въ Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена, и Гарри, судорожно шагая изъ угла въ уголъ московской комнатушки, разсказывалъ чудовищныя вещи о великомъ соловецкомъ истребленіи людей и истерически повторялъ:

— Нѣтъ, но зачѣмъ мнѣ показали все это?.. Зачѣмъ мнѣ дали возможность видѣть все это?.. Вѣдь я когда-то вѣрилъ...

Грѣшный человѣкъ — я не очень вѣрилъ Гарри. Я не очень вѣрилъ даже своему брату, который разсказывалъ о томъ же великомъ истребленіи, и о которомъ вѣдь я твердо зналъ, что онъ вообще не вретъ... Казалось естественнымъ извѣстное художественное преувеличеніе, нѣкоторая сгущенность красокъ, вызванная всѣмъ пережитымъ... И — больше всего — есть вещи, въ которыя не хочетъ вѣрить человѣческая біологія, не хочетъ вѣрить человѣческое нутро... Если повѣрить, — ужъ очень какъ-то невесело будетъ смотрѣть на Божій міръ, въ которомъ возможны такія вещи... Гарри, впрочемъ, снова пишетъ въ "Извѣстіяхъ" — что ему остается дѣлать?..

Группа интеллигенціи, засѣдавшая въ штабѣ Свирьлага, тоже "видѣла все это", видѣла всѣ способы истребительно-эксплоатаціонной системы лагерей, и у нея не оставалось ни иллюзій о совѣтскомъ раѣ, ни возможности изъ него выбраться. И у нея была очень простая "политическая платформа": въ этой гигантской мясорубкѣ сохранить, во-первыхъ, свою собственную жизнь и, во-вторыхъ, — жизнь своихъ ближнихъ. Для этого нужно было дѣйствовать спаянно, толково и осторожно.

Она жила хуже администраціи совѣтскаго актива, ибо, если и воровала, то только въ предѣлахъ самаго необходимаго, а не на пропой души. Жила она въ баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случаѣ — въ случайныхъ общежитіяхъ. Въ производственномъ отношеніи у нея была весьма ясная установка: добиваться наилучшихъ цифровыхъ показателей и наибольшаго количества хлѣба. "Цифровые показатели" расхлебывалъ потомъ Сѣвзаплѣсъ и прочіе "лѣсы", а хлѣбъ — иногда удавалось урывать, а иногда — и не удавалось...