Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Онъ протянулъ свою руку — и пальцевъ на ней дѣйствительно почти не было, но раньше я этого какъ-то не замѣтилъ. Отъ Авдѣева все время шелъ какой-то легкій трупный запахъ — я думалъ, что это запахъ его гніющихъ отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.

— Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вѣдь насквозь сгнилъ. У меня сердце — вотъ, какъ эта рука. Теперь — смотрите. Я потерялъ брата, потерялъ жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ мірѣ у меня никого не осталось. Шпіонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробіологомъ и никуда изъ лабораторіи не вылазилъ. А въ Польшѣ остались родные. Вы знаете — всѣ эти границы черезъ уѣзды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскопъ. Вотъ и пришили дѣло. Шпіонажъ? Это я-то съ моей Оленькой крѣпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнѣ — ужъ совсѣмъ нечего было бы скрывать. Теперь — я былъ бы счастливъ, если бы этотъ шпіонажъ дѣйствительно былъ. Тогда было бы оправданіе не только имъ, было бы и мнѣ. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы зналъ, что я хоть что-нибудь сдѣлалъ противъ этой власти діавола.

Онъ сказалъ не "дьявола", а именно "діавола", какъ-то подчеркнуто и малость по церковному...

— Я, знаете, не былъ религіознымъ... Ну, какъ вся русская интеллигенція. Ну, конечно, развѣ могъ я вѣрить въ такую чушь, какъ діаволъ?.. Да, а вотъ теперь я вѣрю. Я вѣрю потому, что я его видѣлъ, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждомъ лагпунктѣ... И онъ — есть, Иванъ Лукьяновичъ, онъ есть... Это — не поповскія выдумки. Это реальность... Это научная реальность...

Мнѣ стало какъ-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра какъ-то даже поблѣднѣлъ... Въ этомъ полуживомъ и полусгнившемъ математикѣ, видѣвшемъ дьявола на каждомъ лагпунктѣ и проповѣдующемъ намъ реальность его бытія, было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спинѣ пробѣгали мурашки... Я представилъ себѣ всѣ эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами, всѣ эти тысячи бараковъ, гдѣ на кучахъ гнилого тряпья ползаютъ полусгнившіе, обсыпанные вошью люди, и мнѣ показалось, что это не вьюга бьется въ оконца избы, а ходитъ кругомъ и торжествующе гогочетъ дьяволъ — тотъ самый, котораго на каждомъ лагпунктѣ видѣлъ Авдѣевъ. Дьяволъ почему-то имѣлъ обликъ Якименки...

— Такъ, вотъ видите, — продолжалъ Авдѣевъ... — Передо мною еще восемь лѣтъ вотъ этихъ... лагпунктовъ Ну, скажите по совѣсти, Борисъ Лукьяновичъ — ну, вотъ вы, врачъ — скажите по совѣсти, какъ врачъ, — есть-ли у меня хоть малѣйшіе шансы, хоть малѣйшая доля вѣроятности, что я эти восемь лѣтъ переживу?..

Авдѣевъ остановился и посмотрѣлъ на брата въ упоръ, и въ его взглядѣ я снова уловилъ искорки какой-то странной побѣды... Вопросъ засталъ брата врасплохъ...

— Ну, Афанасій Степановичъ, вы успокоитесь, наладите какой-то болѣе или менѣе нормальный образъ жизни, — началъ братъ — и въ его голосѣ не было глубокаго убѣжденія...

— Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ этомъ мірѣ, все, что у меня было близкаго и дорогого, — я, значитъ, успокоюсь!.. Вотъ — попаду въ "штабъ", сяду за столъ и успокоюсь... Такъ, что ли? Да — и какъ это вы говорили? — да, "нормальный образъ жизни"?

— Нѣтъ, нѣтъ, я понимаю, не перебивайте, пожалуйста. — заторопился Авдѣевъ, — я понимаю, что пока я нахожусь подъ высокимъ покровительствомъ вашихъ кулаковъ, я, быть можетъ, буду имѣть возможность работать меньше шестнадцати часовъ въ сутки. Но я вѣдь и восьми часовъ не могу работать вотъ этими... этими...

Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...

— Вѣдь я не смогу... И потомъ — не могу же я расчитывать на всѣ восемь лѣтъ вашего покровительства... Высокаго покровительства вашихъ кулаковъ... — Авдѣевъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...

— Нѣтъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался перебивать и сидѣлъ, оглушенный истерической похоронной логикой этого человѣка). Я вамъ очень, очень благодаренъ, Иванъ Лукьяновичъ, — за ваши благородныя чувства, во всякомъ случаѣ... Вы помните, Иванъ Лукьяновичъ, какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И какъ вы, по благородству своего характера, соизволили съ меня этихъ кольсонъ — послѣднихъ кольсонъ — не стянуть... Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не перебивайте, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ меня кольсонъ, — вы рисковали своими... можетъ быть, больше, чѣмъ кольсонами... Можетъ быть, больше, чѣмъ кольсонами — своими кулаками... Какъ это называется... бездѣйствіе власти... что ли... Власти снимать съ людей послѣднія кольсоны...

Авдѣевъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.

— Ну, бросьте, Афанасій Степановичъ, — началъ было я.

— Нѣтъ, нѣтъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... Вѣдь вы же меня не бросили тамъ, на помойной ямѣ девятнадцатаго квартала... Не бросили?

Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью посмотрѣлъ на меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ — глухо и тяжело:

— А вѣдь тамъ — я было уже успокоился... Я тамъ — уже совсѣмъ было отупѣлъ. Отупѣлъ, какъ полѣно.

Онъ всталъ и, нагибаясь ко мнѣ, дыша мнѣ въ лицо своимъ трупнымъ запахомъ, сказалъ раздѣльно и твердо:

— Здѣсь можно жить только отупѣвши... Только отупѣвши... Только не видя того, какъ надъ лагпунктами пляшетъ дьяволъ... И какъ корчатся люди подъ его пляской...

...Я тамъ умиралъ... — Вы сами понимаете — я тамъ умиралъ... Въ говорите — "правильный образъ жизни". Но развѣ дьяволъ насытится, скажемъ, ведромъ моей крови... Онъ ее потребуетъ всю... Дьяволъ соціалистическаго строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до послѣдней капли. И онъ ее выпьетъ всю. Вы думаете — ваши кулаки?.. Впрочемъ — я знаю — вы сбѣжите. Да, да, конечно, вы сбѣжите. Но куда вы отъ него сбѣжите?.. "Камо бѣгу отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...

Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть — въ одно время и мистическая, и прозаическая. Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на каждомъ лагпунктѣ пророчествовать о нашемъ бѣгствѣ, гдѣ-нибудь не въ этой комнатѣ...

— Нѣтъ, вы не безпокойтесь, Иванъ Лукьяновичъ, — сказалъ Авдѣевъ, словно угадывая мои мысли... — Я не такой ужъ сумасшедшій... Я не совсѣмъ ужъ сумасшедшій... Это — ваше дѣло; удастся сбѣжать — дай Богъ.

— Дай Богъ... Но, куда? — продолжалъ онъ раздумчиво... — Но куда? Ага, конечно — заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ есть... Вы, можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.

Мнѣ становилось совсѣмъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.

— Вы, можетъ быть, пройдете — и предоставите мнѣ здѣсь проходить сызнова всѣ ступени отупѣнія и умиранія. Вы вытащили меня только для того, объективно, только для того, чтобы я опять началъ умирать сызнова, чтобы я опять прошелъ всю эту агонію... Вѣдь вы понимаете, что у меня только два пути — въ Свирь, въ прорубь, или — снова на девятнадцатый кварталъ... раньше или позже — на девятнадцатый кварталъ: онъ меня ждетъ, онъ меня не перестанетъ ждать — и онъ правъ, другого пути у меня нѣтъ — даже для пути въ прорубь нужны силы... И, значитъ — опять по всѣмъ ступенькамъ внизъ. Но, Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отупѣнія, вѣдь я что-то буду чувствовать. Вѣдь все-таки — агонизировать — это не такъ легко. Ну, прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побѣгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...