Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Мнѣ было очень непріятно обращаться съ этимъ дѣломъ къ Надеждѣ Константиновнѣ: женщина переживала трагедію почище нашей. Но я попробовалъ: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрѣла на меня пустыми глазами и махнула рукой: "ахъ, теперь мнѣ все безразлично"... У меня не хватило духу настаивать.

15-го марта вечеромъ мнѣ позвонили изъ ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно въ ББК. Я пришелъ въ ликвидкомъ. Оказалось, что на насъ двоихъ — меня и Юру — пришло требованіе изъ Медгоры въ числѣ еще восьми человѣкъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себѣ.

Отправка — завтра въ 6 часовъ утра. Сдѣлать уже ничего было нельзя. Сейчасъ я думаю, что болѣзнь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, послѣ опыта шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда — я этого еще не зналъ. Болѣзнь Бориса была снова какъ какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотрѣть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и оставалось только одно: идти по теченію событій... Утромъ мы сурово и почти молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что гдѣ бы мы ни были — 28-го іюля утромъ мы бѣжимъ... Больше объ этомъ ничего не было сказано. Перекинулись нѣсколькими незначительными фразами. Кто-то изъ насъ попытался было даже дѣланно пошутить — но ничего не вышло. Борисъ съ трудомъ поднялся съ наръ, проводилъ до дверей и на прощаніе сунулъ мнѣ въ руку какую-то бумажку: "послѣ прочтешь"... Я зашагалъ, не оглядываясь: зачѣмъ оглядываться?..

Итакъ, еще одно "послѣднее прощаніе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ — какіе шансы, что намъ удастся бѣжать всѣмъ тремъ? Въ подавленности и боли этихъ минутъ мнѣ казалось, что шансовъ — никакихъ, или почти никакихъ... Мы шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши предыдущія "послѣднія" прощанія: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ, на Николаевскомъ вокзалѣ въ Москвѣ, въ ноябрѣ 1926 года, когда Бориса за его скаутскіе грѣхи отправляли на пять лѣтъ въ Соловки...

___

Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалѣ собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ тѣхъ, которыхъ сегодня должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскій поѣздъ на Соловки. Вмѣстѣ со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ, котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять мѣсяцевъ.

Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдѣ ихъ будутъ перегружать. Въ тѣ добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скій терроръ еще не охватывалъ милліоновъ, какъ онъ охватываетъ ихъ сейчасъ — погрузочныя операціи еще не были индустріализированы. ГПУ еще не имѣло своихъ погрузочныхъ платформъ, какія оно имѣетъ сейчасъ. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и тупичкамъ. Блѣдныя, безмѣрно усталыя женщины — кто съ узелкомъ, кто съ ребенкомъ на рукахъ — то бѣжали куда-то къ посту второй версты, то разочарованно и безсильно плелись обратно. Потомъ — новый слухъ, и толпа, точно въ паникѣ, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я усталъ отъ этихъ путешествій по стрѣлкамъ и по лужамъ, закутанный въ одѣяло ребенокъ оттягивалъ даже мои онѣмѣвшія руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: ихъ вела любовь.

Такъ промотались мы цѣлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около 11-ти, кто-то прибѣжалъ и крикнулъ: "везутъ". Всѣ бросились къ тупичку, на который уже подали арестантскіе вагоны. Тогда — это были только вагоны, настоящіе, классные, хотя и съ рѣшетками, но только вагоны, а не безконечные телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ, повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной цѣпью, дверцы "ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ людей — людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и перспективами Соловковъ — острова смерти. Шли какіе-то люди въ священническихъ рясахъ и люди въ военной формѣ, люди въ очкахъ и безъ очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ свѣтѣ раскачиваемыхъ вѣтромъ фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвѣстныя мнѣ лица, шедшія, вѣроятнѣе всего, на тотъ свѣтъ... И вотъ:

Полусогнувшись, изъ дверцы "ворона" выходитъ Борисъ. Въ рукахъ — мѣшокъ съ нашей послѣдней передачей, вещи и провіантъ. Лицо стало блѣднымъ, какъ бумага, — пять мѣсяцевъ одиночки безъ прогулокъ, свиданій и книгъ. Но плечи — такъ же массивны, какъ и раньше. Онъ выпрямляется и своими близорукими глазами ищетъ въ толпѣ меня и Ирину. Я кричу:

— Cheer up, Bobby!

Борисъ что-то отвѣчаетъ, но его голоса не слышно: не я одинъ бросаю такой, можетъ быть, прощальный крикъ. Борисъ выпрямляется, на его лицѣ бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ нѣсколько секундъ его могучая фигура исчезаетъ въ рамкѣ вагонной двери. Сердце сжимается ненавистью и болью... Но, о Господи...

Идутъ еще и еще. Вотъ какія-то дѣвушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ юбчонкахъ — безъ пальто, безъ одѣялъ, безо всякихъ вещей. Какой-то юноша лѣтъ 17-ти, въ однихъ только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова и туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ одѣяломъ. Еще юноша, почти мальчикъ, въ стоптанныхъ "тапочкахъ", въ безрукавкѣ и безъ ничего больше... И этихъ дѣтей въ такомъ видѣ шлютъ въ Соловки!.. Что они, шестнадцатилѣтнія, сдѣлали, чтобы ихъ обрекать на медленную и мучительную смерть? Какіе шансы у нихъ вырваться живыми изъ Соловецкаго ада?..

Личную боль перехлестываетъ что-то большее. Ну, что Борисъ? Съ его физической силой и жизненнымъ опытомъ, съ моей финансовой и прочей поддержкой съ воли — а у меня есть чѣмъ поддержать, и пока у меня есть кусокъ хлѣба — онъ будетъ и у Бориса — Борисъ, можетъ быть, пройдетъ черезъ адъ, но у него есть шансы и пройти и выйти. Какіе шансы у этихъ дѣтей? Откуда они? Что сталось съ ихъ родителями? Почему они здѣсь, полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствія? Гдѣ отецъ вотъ этой 15-16-лѣтней дѣвочки, которая ослабѣвшими ногами пытается переступать съ камня на камень, чтобы не промочить своихъ изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ — ни одной тряпочки, а въ лицѣ — ни кровинки. Кто ея отецъ? Контръ-революціонеръ ли, уже "ликвидированный, какъ классъ", священникъ ли, уже таскающій бревна въ ледяной водѣ Бѣлаго моря, меньшевикъ ли, замѣшанный въ шпіонажѣ и ликвидирующій свою революціонную вѣру въ камерѣ какого-нибудь страшнаго суздальскаго изолятора?

Но процессія уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ. Вагоновъ не такъ и много: всего пять штукъ. Я тогда еще не зналъ, что въ 1933 году будутъ слать не вагонами, а поѣздами...