Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Вопросъ былъ поставленъ съ той точки зрѣнія, отъ которой сознаніе какъ-то отмахивалось. Въ этой точкѣ зрѣнія была какая-то очень жестокая — но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.

— Вопросъ шелъ не о замѣнѣ однихъ людей другими, — сказалъ, наконецъ, онъ. — Всѣхъ здоровыхъ все равно послали бы, но вмѣстѣ съ ними послали бы и больныхъ.

— Не совсѣмъ такъ. Но, допустимъ. Такъ вотъ, эти больные у меня сейчасъ вымираютъ въ среднемъ человѣкъ по тридцать въ день.

— Если стоять на твоей точкѣ зрѣнія, — вмѣшался я, — то не стоитъ и твоего сангородка городить: все равно — только разсрочка агоніи.

— Сангородокъ — это другое дѣло. Онъ можетъ стать постояннымъ учрежденіемъ.

— Я вѣдь не возражаю противъ твоего городка.

— Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотрѣть въ корень вещей — то и списки, и городокъ, въ концѣ концовъ, — ерунда. Тутъ вообще ничѣмъ не поможешь... Все это — для очистки совѣсти и больше ничего. Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...

Мнѣ не хотѣлось говорить ни о бѣгствѣ, ни о томъ трагическомъ для русскихъ людей лозунгѣ: "чѣмъ хуже — тѣмъ лучше". Теоретически, конечно, оправданъ всякій саботажъ: чѣмъ скорѣе все это кончится, тѣмъ лучше. Но на практикѣ — саботажъ оказывается психологически невозможнымъ. Ничего не выходитъ...

Теоретически Борисъ правъ: на Авдѣева нужно махнуть рукой. А практически?

— Я думаю, — сказалъ я, — что пока я торчу въ этомъ самомъ штабѣ, я смогу устроить Авдѣева такъ, чтобы онъ ничего не дѣлалъ.

— Дядя Ваня, — сурово сказалъ Борисъ. — На Медгору всѣ кнопки уже нажаты. Не сегодня-завтра насъ туда перебросятъ — и тутъ ужъ мы ничего не подѣлаемъ. Твоя публика изъ свирьлаговскаго штаба тоже черезъ мѣсяцъ смѣнится — и Авдѣева, послѣ нѣкоторой передышки, снова выкинуть догнивать на девятнадцатый кварталъ. Ты жалѣешь потому, что ты только два мѣсяца въ лагерѣ и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты на сплавѣ, на лѣсосѣкахъ, на штрафныхъ лагпунктахъ? Нигдѣ ты еще, кромѣ своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковкѣ разсказывалъ о Соловкахъ, такъ Юрчикъ чуть не въ глаза мнѣ говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вотъ еще посмотримъ, что насъ тамъ на сѣверѣ, въ ББК, будетъ ожидать... Ни черта мы по существу сдѣлать не можемъ: одно самоутѣшеніе. Мы не имѣемъ права тратить своихъ нервовъ на Авдѣева. Что мы можемъ сдѣлать? Одно мы можемъ сдѣлать — сохранить и собрать всѣ свои силы, бѣжать и тамъ, заграницей, тыкать въ носъ всѣмъ тѣмъ идіотамъ, которые вопятъ о совѣтскихъ достиженіяхъ, что когда эта желанная и великая революція придетъ къ нимъ, то они будутъ дохнуть точно такъ же, какъ дохнетъ сейчасъ Авдѣевъ. Что ихъ дочери пойдутъ стирать бѣлье въ Кеми и станутъ лагерными проститутками, что трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.

Бориса, видимо, прорвало. Онъ сжалъ въ кулакѣ окунька и нещадно мялъ его въ пальцахъ...

— ... Эти идіоты думаютъ, что за ихъ теперешнюю лѣвизну, за славословіе, за лизаніе Сталинскихъ пятокъ — имъ потомъ дадутъ персональную пенсію! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!.. Первымъ человѣкъ изъ этой сволочи будетъ тотъ, кто сломаетъ всѣхъ остальныхъ. Какъ Сталинъ сломалъ и Троцкаго, и прочихъ. Сукины дѣти... Ужъ послѣ нашихъ эсэровъ, меньшевиковъ, Раковскихъ, Муравьевыхъ и прочихъ — можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно имъ сказать, что когда придетъ революція, то мистеръ Эррю будетъ сидѣть въ подвалѣ, дочь его — въ лагерной прачешной, сынъ — на томъ свѣтѣ, а заправлять будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что мы должны сдѣлать... И нужно бѣжать. Какъ можно скорѣе. Не тянуть и не возжаться съ Авдѣевыми... Къ чортовой матери!..

Борисъ высыпалъ на газету измятые остатки рыбешки и вытеръ платкомъ окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрѣлъ на его руку и опять уставился въ огонь. Я думалъ о томъ, что, пожалуй, дѣйствительно нужно не тянуть... Но какъ? Лыжи, слѣдъ, засыпанные снѣгомъ лѣса, незамерзающіе горные ручьи... Ну его къ чорту — хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ этомъ... Юра, какъ будто уловивъ мое настроеніе, какъ-то не очень логично спросилъ, мечтательно смотря въ печку:

— Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мѣрѣ, не будемъ видѣть всего этого?.. Какъ-то — не вѣрится...

Разговоръ перепрыгнулъ на будущее, которое казалось одновременно и такимъ возможнымъ, и такимъ невѣроятнымъ, о будущемъ по ту сторону. Авдѣевскій дьяволъ пересталъ бродить передъ окнами, а опасности побѣга перестали сверлить мозгъ..

На другой день одинъ изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ ухитрился устроить для Авдѣева работу сторожемъ на еще несуществующей свирьлаговской телефонной станціи — изъ своей станціи ББК уволокъ все, включая и оконныя стекла. Послали курьера за Авдѣевымъ, но тотъ его не нашелъ.

Вечеромъ въ нашу берлогу ввалился Борисъ и мрачно заявилъ, что съ Авдѣевымъ все устроено.

— Ну, вотъ, я вѣдь говорилъ, — обрадовался Юра, — что если поднажать — можно устроить...

Борисъ помялся и посмотрѣлъ на Юру крайне неодобрительно.

— Только что подписалъ свидѣтельство о смерти... Вышелъ отъ насъ, запутался что-ли... Днемъ нашли его въ сугробѣ — за электростанціей... Нужно было вчера проводить его, все-таки...

Юра замолчалъ и съежился. Борисъ подошелъ къ окну и снова сталъ смотрѣть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...

Изъ Москвы, изъ ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пунктъ Погра со всѣмъ его населеніемъ и инвентаремъ считать за ГУЛАГомъ, запретить всякія переброски съ лагпункта.

Объ этой телеграммѣ мнѣ, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра, и тонъ у Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому времени всякими способами были, какъ выражался Борисъ, "нажаты всѣ кнопки на Медгору". Это означало, что со дня на день изъ Медгоры должны привезти требованіе на всѣхъ насъ трехъ. Но Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры, Погра — закрѣплена за ГУЛАГомъ, изъ подъ высокой руки ГУЛАГа выбраться было не такъ просто, какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК — въ Свирьлагъ. Значитъ, меня и Юру заберутъ подъ конвоемъ въ ББК, а Борисъ останется здѣсь... Это — одно. Второе: изъ-за этой телеграммы угрожающей тѣнью вставала мадемуазель Шацъ, которая со дня на день могла пріѣхать ревизовать свои новыя владѣнія и "укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.

Борисъ сказалъ: надо бѣжать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ: нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бѣжать, ни извернуться.

Вечеромъ, въ день полученія этой телеграммы, Борисъ пришелъ въ нашу избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побѣгѣ, не пришли ни къ какому соглашенію и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ сто двадцать: это былъ припадокъ его старинной маляріи — вещь, которая въ Россіи сейчасъ чрезвычайно распространена. Проектъ завтрашняго побѣга былъ ликвидированъ автоматически. Слѣдовательно, оставалось только изворачиваться.