Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я сидѣлъ, оглушенный. Авдѣевъ ткнулъ было мнѣ свою руку, но потомъ какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.

— Да погодите, Афанасій Степановичъ, — очнулся Борисъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу... Здѣсь до барака близко... Я вѣдь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня велъ дьяволъ.

Авдѣевъ выскочилъ въ сѣни. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ заглушенные голоса. Вьюга рѣзко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ задребезжали. Мнѣ показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый авдѣевскій дьяволъ и выстукиваетъ желѣзными пальцами какой-то третій звонокъ.

Мы съ Юрой сидѣли и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ постоялъ посрединѣ комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и уставился въ занесенное снѣгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ черную вьюжную ночь, поглотившую Авдѣева.

— Послушай, Ватикъ, — спросилъ онъ, — у тебя деньги есть?

— Есть, а что?..

— Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой водки я не пожалѣлъ бы загнать свои послѣднія... кольсоны...

Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабѣ, мужа которой онъ лѣчилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ. Лѣчилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача здѣсь не было, а лагерный, за "связь съ мѣстнымъ населеніемъ", рисковалъ получить три года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ условіяхъ — прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.

Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сидѣли молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотѣлось. За окномъ метались снѣжныя привидѣнія вьюги, гдѣ-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку человѣкъ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби? Ему, въ самомъ дѣлѣ, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойнѣе, и, что грѣха таить, было бы спокойнѣе и мнѣ. Его сумасшедшее пророчество насчетъ нашего бѣгства, сказанное гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, могло бы имѣть для насъ катастрофическія послѣдствія. Мнѣ все казалось, что "на ворѣ и шапка горитъ", что всякій мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ физіономіямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побѣгу. Такъ я думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я нѣсколько преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблаченія и гибели — оставался всегда. Пророчество Авдѣева рѣзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить Авдѣевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность подготовиться, выйти и потомъ насмѣшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли — и довольно, пожалуйте къ стѣнкѣ". Ощущеніе почти мистической безпомощности, никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насмѣшливо прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, — было такъ реально, что я повернулся и оглядѣлъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдаютъ...

Борисъ вернулся и принесъ двѣ бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана нѣсколько соленыхъ окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслѣдованія, изъ посылки мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для побѣга и трогать который не слѣдовало бы...

Юра снова усѣлся у печки, не обращая вниманія даже и на сало, — водка его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.

— Боба, — спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, — не могъ бы ты устроить его въ лазаретъ надолго?

— Сегодня мы не приняли семнадцать человѣкъ съ совсѣмъ отмороженными ногами, — сказалъ, помолчавъ, Борисъ. — И еще — пять саморубовъ... Ну, тѣхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

— Какъ, и перевязывать нельзя?

— Нельзя. Что-бъ не повадно было...

Мы помолчали. Борисъ налилъ двѣ кружки и изъ вѣжливости предложилъ Юрѣ. Юра брезгливо поморщился.

— Такъ что же ты съ этими саморубами сдѣлалъ? — сухо спросилъ онъ.

— Положилъ въ покойницкую, гдѣ ты отъ БАМа отсиживался...

— И перевязалъ? — продолжалъ допрашивать Юра.

— А ты какъ думаешь?

— Неужели, — съ нѣкоторымъ раздраженіемъ спросилъ Юра, — этому Авдѣеву совсѣмъ ужъ никакъ нельзя помочь?

— Нельзя, — категорически объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами. — И нельзя по очень простой причинѣ. У каждаго изъ насъ есть возможность выручить нѣсколько человѣкъ. Не очень много, конечно. Эту ограниченную возможность мы должны использовать для тѣхъ людей, которые имѣютъ хоть какіе-нибудь шансы стать на ноги. Авдѣевъ не имѣетъ никакихъ шансовъ.

— Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сдѣлали, что вытащили его съ девятнадцатаго квартала?

— Это сдѣлалъ не я, а Ватикъ. Я этого Авдѣева тогда въ глаза не видалъ.

— А если бы видалъ?

— Ничего не сдѣлалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердечію.

— Интеллигентскія сопли? — иронически переспросилъ я.

— Именно, — отрѣзалъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.

Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.

— Такъ что наши бамовскіе списки — по твоему, тоже интеллигентскія сопли? — съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.

— Совершенно вѣрно.

— Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.

— А ты не слушай.

Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.

— Можно было бы не покупать этой водки и купить Авдѣеву четыре кило хлѣба.

— Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хлѣба?

— А спасетъ насъ эта водка?

— Мы пока нуждаемся не въ спасеніи, а въ нервахъ. Мои нервы хоть на одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками, а я работаю съ саморубами...

Юра не отвѣтилъ ничего. Онъ взялъ окунька и попробовалъ разорвать его. Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ молча взялъ у него рыбешку и разорвалъ ее на мелкіе клочки. Юра отвѣтилъ ироническимъ "спасибо", повернулся къ печкѣ и снова уставился въ огонь.

— Такъ все-таки, — нѣсколько погодя спросилъ онъ сухо и рѣзко, — такъ все-таки, почему же бамовскіе списки — это интеллигентскія сопли?

Борисъ помолчалъ.

— Вотъ видишь ли, Юрчикъ, поставимъ вопросъ такъ: у тебя, допустимъ, есть возможность выручить отъ БАМа иксъ человѣкъ. Вы выручали людей, которые все равно не жильцы на этомъ свѣтѣ, и, слѣдовательно, посылали людей, которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не поѣхали на БАМ. Или будемъ говорить такъ: у тебя есть выборъ — послать на БАМ Авдѣева или какого-нибудь болѣе или менѣе здороваго мужика. На этапѣ Авдѣевъ помретъ черезъ недѣлю, здѣсь онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода — больше и здѣсь не выдержитъ. Мужикъ, оставшись здѣсь, просидѣлъ бы свой срокъ, вышелъ бы на волю, ну, и такъ далѣе. Послѣ бамовскаго этапа онъ станетъ инвалидомъ. И срока своего, думаю, не переживетъ. Такъ вотъ, что лучше и что человѣчнѣе: сократить агонію Авдѣева или начать агонію мужика?